«Илы» атакуют
Шрифт:
Вражеские истребители загнали меня в клещи. Их ведущий дает понять, что сопротивляться бесполезно, что следует идти его курсом. Хотят увести на свой аэродром. Ну, уж этому не бывать!
Истребители, поняв, что живым меня не возьмешь, спокойно разворачиваются и методично, как бы с издевкой, начинают расстреливать мой штурмовик. В момент атаки бросаю «Ил» вниз, вверх, в стороны, снаряд все же попадает в фюзеляж. Еще одно попадание – задымил мотор.
Пулеметная очередь еще раз прошивает мотор и кабину. Сорван фонарь, пламя
– Прыгай! – кричу стрелку.
– Талгат, а как...
– Прыгай, черт тебя дери! Приказываю!
Яковенко выбрасывается с парашютом. С силой бью ногой по рычагу управления и тут же выпрыгиваю из горящей машины.
... Жидкий перелесок. Тишина. Хочется лечь, закрыть глаза и собраться с мыслями. Подбегает Яковенко.
– Бежим, – почему-то шепчет он. – Скорее, Талгат, скорее.
Сбрасываю парашют, пытаюсь бежать, но, сделав несколько шагов, со стоном опускаюсь на землю. Стрелок наклоняется, мгновение смотрит на меня, потом сбрасывает гимнастерку, разрывает на себе нижнюю рубаху и перевязывает мне ногу и плечо.
В эскадрилье никто не пытался даже соперничать с Яковенко в силе. Вот и сейчас он легко, как перышко, подхватил меня и понес в гущу леса.
Осмотрелись. Вблизи – никого. Тихо. На ветвях начинает пробиваться молодая листва. Весна! Никогда не боялся я смерти, а тут вдруг так захотелось жить! Плохо умирать весной. Весной жизнь вдвое дороже.
Отлежались в сухой листве до ночи. Едва зажглись звезды, тронулись в путь. Да, это не Казахстан, где можно идти сутки и не встретить живой души. Едва обошли стороной одно село, как увидели другое. И лес кончился. Как быть?
До утра решили все же двигаться на восток. Перед рассветом увидали небольшой хутор. Белые хатки, сады в цвету. Ни звука. Надо же было нам подойти вплотную к одной из хат!
– Хальт! – послышалось из-за невысокого плетня.
Мы затихли.
– Хальт! – раздалось совсем рядом, и в нескольких шагах выросли фигуры двух солдат.
Два выстрела раздались почти одновременно. Оба немца рухнули на землю. Ни до, ни после этого я даже со здоровыми ногами никогда не бегал с такой скоростью. Яковенко едва успевал за мной. А сзади гремели выстрелы, слышались крики и лай собак.
Уже почти совсем рассвело, когда мы добрались до болота.
– Быстрее! – крикнул я стрелку. – В воду!
Раздвигая камыш, по пояс в воде, двинулись в глубь болота.
А стрельба все продолжалась. Видно, немцы добежали до болота, потеряли след и теперь палили наугад. Хочется уйти подальше от берега, но страшно: вдруг затянет. Стоим в воде час, другой... Боимся шевельнуться. Нога и плечо ноют все сильнее.
Горло пересохло, смертельно хочется пить. Кругом вода, но не могу заставить себя взять ее в рот. Видно, как в ней плавают головастики, со дна поднимаются пузырьки. Гнилая вода. Пересилив
Едва дождались наступления темноты. И тут обрушилась на нас новая беда – Яковенко ничего не видит. Началась у него куриная слепота. Кое-как за руку вывел его из болота. Разделись, выжали гимнастерки, брюки. Тронулись дальше. Я впереди, а сзади, держась за мою руку, стрелок.
Добрели до глубокого оврага. Сели в кустах. Есть хочется до смерти, кажется, быка бы сейчас съели. Отдохнули с полчаса – и снова в путь. Идем по дну оврага. Смотрю, что-то чернеется впереди.
– Подожди, – говорю товарищу, – я сейчас разведаю. Там что-то есть, а что именно – не разберу никак.
Яковенко стоит, а я осторожно иду, раздвигая кусты. Ба, да это землянка! Неожиданно открывается дверь, и в ее освещенном квадрате появляется немец. Он в сапогах и в нижнем белье. Стою как вкопанный, боюсь дышать, а рука сама тянется к пистолету.
– Талгат, где ты? – раздается вдруг голос Яковенко. Он подобен орудийному залпу.
Немец пригибается, бросается в сторону. Из землянки на шум выскакивает еще одна фигура. Стреляю по ней и кидаюсь к товарищу. Вдвоем бросаемся к кустам. Ветки больно хлещут по лицу, царапают руки, рвут гимнастерку. Отбежали метров пятьсот. Погони нет.
– Брось меня, – говорит стрелок. – Зачем двоим пропадать? Иди сам, я как-нибудь.
– С ума спятил? – зло отвечаю ему. – А ну, вставай, пошли!
– Не пойду, пусти! – вырывает он руку.
– Приказываю молчать! И опять идем вдвоем.
К утру мы оказались в небольшом лесу. Яковенко прозрел. Собрали сухие листья, траву, легли. А фронт совсем близко. Он слышен. Может быть, это кажется? Нет.
Дождались ночи. Снял я ремень, один конец держу сам, другой – Яковенко. Так удобнее. Стали выходить из леса, вижу – небольшой домик.
– Тикать надо, – шепчет стрелок. – А ну, как там немцы?!
– Черт с ними. Что их там – рота? Если есть человека три-четыре перестреляю. Дай сюда твой пистолет.
Яковенко остался в кустах, а я пополз к дому. Добрался до окна. Ни звука. Тихонько постучал. Тихо. Стучу сильнее. Никто не отвечает. И вдруг слышу шорох в небольшом сарайчике. Осторожно подхожу. Кто-то возится, кряхтит.
– Кто тут есть?
– А ты кто? – слышится старушечий голос.
– Свой, бабуся. Открой.
Дверь сарайчика приоткрылась, в узкую щель высунулась голова в платке.
– Что за люди?
– Бабушка, летчики мы. Двое нас. Немцы есть?
– Нет. Днем были, ушли.
– Бабушка, хоть корочку хлеба не найдете? Голодные.
– Нет хлеба, родненький, нет. Картошки найду. Где твой второй-то?
Через несколько минут мы с Яковенко сидели на сене и жадно ели. Готов поклясться, что никогда в жизни не приходилось мне есть более вкусного блюда, чем вареная картошка. Старушка молча сидела рядом и беззвучно плакала.