Илья Муромец и Сила небесная

Лигун Юрий Аркадьевич

– Сапоги?

– Да нет, жердину.

– Зачем?

– Чтоб обувку ненароком не упёрли. Оно ж по скользкому залазить несподручно…

Не дослушав, Илья выхватил меч из ножен, высоко подпрыгнул (видать, ногам сапоги тоже приглянулись) и обрубил верёвку, державшую выставочный товар. Чоботки Чоботку пришлись в лад, будто Улыба приходил снимать с него мерку, а может, когда тачал, про Илью думал. А чему тут дивиться: как-никак Улыба ему друг лепший, а не птица залётная…

* * *

В мягкой обувке ноги не шли, а пели! Поэтому отвязав Бурушку, Илья показал пальцем на видневшийся

вдалеке пригорок, за которым начиналась их делянка, и сказал:

– Скачи околицей, а я напрямки пёхом пойду: ноги размять. Возле того обрыва встретимся. Только там не балуй, а то одна коняга меня оттуда уже скинула…

Бурушка кивнул головой и послушно побрёл объездной дорогой. Торопиться он не стал, чтобы опосля не дожидаться. Большого ума конь Илье достался!

Проводив его счастливым взглядом, Илья сбежал к Оке по извивистой тропке, которую он долгие годы наблюдал в оконце. Он специально держался ближе к краю, чтобы, как и его закадычные друзья, чуток прибить траву-мураву. Из-за этого тропка сразу стала на шаг шире, а если точнее, на аршин. Потом Илья забрёл в Оку испить водицы. Вода оказалась вкусной, но сапоги её в себя всё же не пустили!

– Э-ге-ге! – закричал Илья от распирающей его радости и силы.

– О-го-го! – отголоском донеслось с зелёных холмов.

Хотя, может быть, это было не эхо, а Бурушка, которого распирали те же чувства…

* * *

У самой межи делянки их встретил верный Загрызай. Учуяв Бурушку, он вздыбил шерсть и грозно зарычал. От этого рыка все карачаровские тяжеловозы бросались врассыпную, потому что Загрызай отличался от волка только тем, что был раза в полтора крупнее. Но Бурушка убегать не стал. Он опустил голову и ударил в землю копытом. Удар был такой силы, что из земли забил родник. Загрызай всё понял и, перестав рычать, завилял хвостом. Правда, он сделал вид, что виляет своему молодому хозяину, но всё равно мир был восстановлен. И в этом мире Илья был первым, Бурушка – вторым, а грозный волкодав согласился на третье место, что, тоже, в общем, почётно.

Поискав взглядом родителей, Илья обнаружил их спящими под любимым дубом. Он хотел их разбудить, но вдруг подумал, что если маменька увидит его ходячим, то ещё ненароком помрёт от радости. Нет, надо бы её подготовить. Например, докорчевать пень, над которым ещё не меньше трёх дней бате трудиться надо. Тогда родители сперва поразятся пню, и на Илью у них меньше поражения останется!

Сказано – сделано! Богатырь накинул хомут на корень, торчащий из-под земли, и дёрнул – да малость силы не рассчитал. Пень пробкой выскочил наружу и чуть не пришиб спящего Ивана Тимофеевича. Зато всё остальное вышло как нельзя лучше. Маманя спросонок до того удивилась пню, валяющемуся рядом с мужниной головой, что даже не сразу заметила ходячего сыночка.

* * *

Зато потом было столько радостных слёз, что хватило бы грядку полить. Илья уже устал рассказывать свою дивную историю, а батя с маманей всё рыдали и всё просили рассказать ещё. Потом, немного упокоившись, маменька сказала:

– Это, Илюша, не простые калики были, а, видать, ангелы небесные!

А батяня ничего не говорил, а только тыкал заскорузлым пальцем в налитые силой сыновние ноги и восхищённо крякал. Бурушка ему тоже понравился, хотя конь тыкать в себя не дал, да

и в седло не пустил.

– Хороша коняга, – наконец обретя дар речи, по-хозяйски одобрил Иван Тимофеевич. – Теперь мы за месяц все пни выкорчуем, а то Пеструха не ровён час – скопытится от натуги.

– Ошибаетесь, батя, – возразил Илья. – Мы их с Бурушкой за час оприходуем.

Но и он малость просчитался, потому как уже через полчаса на делянке ни одного пня не осталось. Илья так увлёкся, что под горячую руку выдернул ещё не срубленный дуб, который с перепугу рухнул не вбок, а прямёхонько на него. Хорошо, Илья шлем перед этим родителям показывал да снять забыл, а то бы не поздоровилось его богатырской головушке. Завидя такое, матушка вскрикнула, а батяня только крякнул и по-хозяйски сказал:

– Добрый шелом: лепо удар держит!

* * *

Выдернутые пни Бурушка волоком стащил к Оке. Он сделал бы это в два раза быстрее, если бы не Пеструха. Кобыла всё время путалась под ногами, играла гривой и строила глазки, пока конь не сказал ей: «Изыди, шалопутная!» – на лошадином языке, разумеется.

По просьбе бати Илья сложил из пней небольшую запруду, в которую тут же набились караси размером с нашу щучку – в аршин длиной. А чего тут удивительного, если тогда на Оке ни одного вредного завода не было, потому караси не болели и были как один здоровыми!

Так что обед у Чоботков вышел на славу! На первое – запечённая в глине рыба, на второе – заяц на вертеле, а на третье – студёная вода из Бурушкиного родника. Вы спросите, откуда взялся заяц? Так Загрызай принёс, дабы показать Бурушке, что он тоже парень не промах!

– Ну, сынок, дай Бог, заспорится у нас работа! Посмотрим, что баба Рыкина теперя скажет. Инда запилила меня: мол, сидень твой не на печи сидит, а на шее… – благодушно бормотал Иван Тимофеевич, заедая зайцем карася. – А я её завтра силком притащу, пущай посмотрит на нашего Илюшу. А рычать станет, так мы её на Бурушке прокатим!

– Хе-хе-хе! – прыскала в кулак Ефросинья Ивановна.

– О-го-го! – ржал конь.

– Гр-р-р! – подхватывал Загрызай.

* * *

Насилу отдышавшись после сытного обеда, родители засобирались домой.

– Илюша, а ты пошто закручинился, – заволновалась Ефросинья, заметив, что сын повесил голову и в сборах никакого участия не принимает.

Илья подошёл ближе и нежданно-негаданно упал родителям в ноги:

– Маменька! Батяня! Не хочу я домой! И землю пахать не желаю!

– Аль мне уши заложило? Али ты вещаешь непонятно? – нахмурился Иван Тимофеевич. – А ну, давай, говори толком, без бабьих причитаний!

– Батя, я не для того на ноги встал, чтоб землю для супостатов отборным зерном засеивать. Или вы не ведаете, что басурмане и разбойнички всю Русь Киевскую скоро к рукам приберут. Мне Неждан сказывал, что от Мурома до стольного града уже по прямоезжей дороге не добраться. Какой-то Соловей там засел и с торгового люда три шкуры сдирает. Неждан по весне еле ноги унёс и теперь кожи, которые я ему мял, окольным шляхом в Киев повезёт, а это ж добрых три дня крюку! А расходу и того боле! Отпустите, Иван Тимофеевич, и вы матушка, Ефросинья Ивановна, не держите! Не по капризу прошу, а по завету старцев. Они мне оружье дали и коня богатырского, а я им обещал родную землю защищать.