Илья Николаевич Ульянов
Шрифт:
Съезды, созываемые обычно после окончания учебного года или перед его началом, ожидались учительством с большим нетерпением. Как не ждать! Когда еще удастся сидящему в глухом селе учителю встретиться с коллегами, обменяться мыслями, поспорить о том, как лучше учить детей, познакомиться с новейшими наглядными пособиями.
В сентябре 1873 года Илья Николаевич проводил съезд учителей Симбирского уезда — первый в губернском центре. На нем обещало быть губернское начальство. Должны были показать свое мастерство публично, для всеобщего обозрения уже работавшие в школах недавние выпускники педагогических курсов. Среди педагогов известие о съезде вызвало большое оживление. Два последних
…В начале сентября к Симбирску потянулись тележки и брички с учителями и учительницами, стремившимися на съезд. Зал мирового суда, где происходили первые заседания, преобразился до неузнаваемости: на стенах развешаны картины, в углах размещены деревья разных пород, образцы хлебных злаков, на особом возвышении собраны учебные пособия. Первые ряды стульев заняты учениками народных школ, с которыми учителя и учительницы проведут испытательные уроки. За ними представители «высшего» общества, далее священники, учителя.
Съезд открылся уроками священников. Они явно стеснялись публики. Потом дошла очередь и до сельских учителей. Каждый из них поднимался на возвышение; присутствовавшие в зале внимательно следили за ходом урока. После окончания завязывались споры. Кто-либо из наиболее опытных учителей формулировал общее мнение.
Илья Николаевич советовал учителям изучать труды Ушинского, Корфа, Водовозова, творчески применять их рекомендации в школах. Он будил мысль, призывал к самостоятельности, творчеству.
Обсуждая вопрос о мерах взыскания в сельских школах, единодушно решили: классную дисциплину должно поддерживать, не прибегая к физическим наказаниям. На съезде не случайно шла речь об этом. Этот «воспитательный» прием кое-где еще встречался. Илья Николаевич призывал учителей как можно внимательнее и хладнокровнее разбирать проступки учащихся; доказывал, что ставить на колени в угол, давать щелчки и затрещины не только не нужно, но и вредно.
— Я желал бы, — заявил он, — чтобы телесные наказания были совсем выведены с той целью, чтобы дети боялись наказания, а не привыкали к нему. Для этого употреблять такой прием, который я высказал вчера, то есть разбирать проступок ученика.
На съезде один из учителей чувашской школы поднял весьма важный вопрос: на каком языке преподавать в нерусских классах закон божий? Он привел курьезный пример:
— Заставляя изучать слово божие на русском языке, я могу только бесполезно насиловать память мальчиков и отниму у них всякую охоту к сему священному предмету. До чего доходит такое преподавание, укажу на случай в Буинском уезде. Является русский учитель в школу и говорит: «Скажи за мной звук „а“». Мальчик повторяет: «Скажи за мной звук „а“». Учитель говорит: «Не повторяй за мной!» Мальчик отвечает: «Не повторяй за мной!» Рассерженный учитель плюнул и сказал: «Тьфу, бестолковый!» Мальчик послушал, тоже плюнул и ответил: «Тьфу, бестолковый!» Подобное происходит с каждым русским учителем в инородческой школе. Выход из этого — введение чувашской грамоты, иначе рискуем еще годы оставить детей инородцев без света истины. Не скрою, что многие протестуют претив чувашского языка в школе и говорят, что правительство заботится об обрусении чувашей; но, по-моему, чувашская грамота тут ни при чем, ведь не мешает русскому языку изучение
Учителя дружно поддержали мысль: надо хотя бы в первых классах нерусских школ обучать детишек на родном языке, и не только закону божию. Так и было рекомендовано собравшимся.
В последний день съезда учителя вместе с инспектором пошли на телеграфную станцию. Здесь Ульянов познакомил их с аппаратурой, а после обеда показал физический кабинет военной гимназии.
Съезд закончил работу. Но оказалось, что многим педагогам, получившим по пять рублей на две недели, не на что добираться до своих селений. Пришлось обратиться к частной благотворительности, обойти именитых гостей с подписным листом в руках. И все же, несмотря на такой оборот дела, Илья Николаевич был доволен съездом. Учителя разъехались, преисполненные энергии и стремления принести как можно более пользы своим ученикам.
…И снова потянулись школьные будни.
Забот хватало: то надо было уговаривать местное начальство срочно отремонтировать училищный дом, то добиваться регулярной выплаты учительского жалованья, то пресекать придирки волостного старшины или священника к «строптивому» учителю, доказывать беспочвенность обвинений его в безбожии, вольнодумстве, даже в попытке вести «пропаганду» среди крестьян. Наконец, нередко приходилось убеждать отчаявшихся найти в себе силы и волю для работы в глухомани.
Инспектор любил бывать на уроках и экзаменах, обсуждал с учителями программы, объяснял преимущества того или иного учебника, показывал, как надо на практике применять тот или иной метод или прием. И вот так — терпеливо, кропотливо, с большим тактом, искусством он, выражаясь словами одного из его помощников, «создавал самих учителей». И воспитал таких, которые стали известны как «ульяновцы». Их отличали преданность нелегкой работе, любовь к детям, высокое чувство гражданского долга. Под влиянием своего руководителя молодые учителя осознавали гуманную суть и высокую значимость избранной ими профессии. Они понимали, что ставят, на ноги новую школу, в которой учить детей следует не «молотом и голодом», а любовью, лаской, убеждением.
«Это были первые учителя нового типа, люди еще молодые, вполне порядочные, сложившиеся под влиянием инспектора (И. Н. Ульянова. — Авт.)и бравшиеся за дело не как ремесленники, а как люди, понимавшие святость своего признания и искренно увлеченные своей обязанностью», — писал о них земский деятель и писатель В. Н. Назарьев в очерке о сельской школе.
Однако новички приживались на местах не так-то легко. Кое-где помещики, увлекшись модой, выпрашивали в свое село учительницу, а потом нередко оставляли ее заниматься и жить в убогой и холодной школе. Волостное начальство и духовенство, привыкшие видеть в сельском учителе своего подчиненного, строили им всяческие козни.
«Предоставляя людям односторонним, людям известных тенденций и всяким фарисеям упирать на слабые стороны новой школы и ее руководителей, мы остаемся верными чувству глубокого уважения к нашим немногим хорошим учителям народных школ, представляющим совершенно новый и в высокой степени симпатичный тип людей толковых, честных, деятельных, скромных, чуждых — по крайней мере в нашей местности — всяких вредных направлений и в то же время обреченных на какое-то мученичество; на лишение всякого необходимого комфорта, свойственного цивилизованным людям, на постоянное самоотвержение, на голод, холод, безвыходное уединение, а главным образом на вечное одиночество, так как при настоящем содержании положение семейного учителя уже выходит из границ обычной нужды и неминуемо должно перейти в какое-то нищенство», — писал Назарьев.