Илья Николаевич

ГРИГОРЬЕВ НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ

Илья Николаевич

Повесть

Окончивший Казанский университет Ульянов Илья Николаевич не был допущен к преподаванию физики в средних учебных заведениях. Кандидат физико-математических наук - и вдруг такой пассаж... Ошеломленный молодой человек - ему не исполнилось еще и 24-х - не сразу понял, что экзамен на учителя не выдержан и что ему предлагают выйти. Спохватившись, он покраснел мучительно, словно огонь опалил лицо, и на цыпочках, стыдясь самого себя, поспешил из паркетного зала, где за зеленым сукном заседал испытательный при университете комитет.

Каждый,

кто, окончив университет, изъявлял намерение посвятить себя педагогической деятельности, приглашается в этот комитет, где был обязан перед лицом профессоров, но как бы в классе школьникам, преподать так называемый пробный урок по избранной специальности. В результате комитет устанавливал, способен ли искатель быть учителем (с точки зрения правительственных указаний, разумеется).

Провалился!.. В жизни не случалось с ним такого!.. Будто дикий зазубренный камень, процарапав мозг, скатилось на язык это отвратительное слово: "Провалился".

– Физика...
– твердил, едва сдерживая слезы, молодой человек.
– Физика, предмет любимый, какой же я свинья перед тобой!..

Но пора было и к выходу. И тут новый приступ возмущения - только уже не собой, а комитетом - охватил его.

– Это же двуличие - так поступать!
– кипел он, обращаясь к холодным сводам.
– Ведь я тот же, и комитет тот же, а по математике допускают, по физике - нет?..

Медленно, в тягостном раздумье спускался Ульянов по чугунным ступеням, и последняя из них от его шага прогудела, послышалось ему, особенно угрюмо.

Потом он сидел на скамейке в садике. Скамья была в снегу, но он лишь машинально, кое-как очистил место и сел в снег. Лениво забрезжила мысль: "А не удовольствоваться ли преподаванием математики?.. Спокойно поеду в Пензу, где открылась вакансия в Дворянском институте. Стоит ли из-за физики с протестом ломиться в комитет?.. Это значит опять проедаться здесь, в Казани, - когда-то протест уважат! А может ведь случиться - не уважат вовсе..."

И заколебался Илья Николаевич - усталость от напряженных занятий и нервной встряски брала свое. Подумалось: "А в Пензе, сказывают, тишина да благодать..." Мысленно он пытался уже распрощаться с физикой, но не смог: "Любимица моя, да что же это я делаю... Предать тебя? Нет!" - И как обрубил малодушные соображения: "Нет и нет!"

Решил оставаться в Казани, добиваться своего. Он не мыслил себя учителем иначе, как прочно стоящим на обеих ногах: математика плюс физика.

Жизнь впроголодь уже не страшила его - была бы цель достигнута!

Он вновь и вновь подвергал полному анализу свой пробный урок по физике и приходил к выводу: "Поступили несправедливо. Больше того - жестоко!.." Вспомнилось, чего и не хотелось вспоминать... Некий вельможа экзамен по физике превратил в балаган.

А было так. Ульянов уже заканчивал отвечать пробный урок и был в том приподнятом настроении удовлетворения собой, когда чувствуешь - дело сладилось: двухмесячный напряженный труд подготовки как бы сам сказал все за себя строгим экзаменаторам. И профессора из-за зеленого сукна уже одобрительно кивали ему, поглядывая на чернильницы, чтобы обмакнуть перья. В высокой оценке пробного

своего урока Ульянов не сомневался...

И вдруг будто холодным сквозняком пахнуло в зале. Лица экзаменаторов вытянулись, кое-кто из них поморщился, и Ульянов обнаружил, что никто на него уже не смотрит. Взгляды всех устремились поверх его головы, туда, где вход в зал. Затем профессора один за другим - кто ловко и быстро, кто медленно, как бы нехотя - поднялись со своих мест. Ульянов стоял, не смея обернуться: было ясно - появилось какое-то значительное лицо. Делами университета, он слышал, занимается ревизор из Петербурга, сенатор.

Ульянов терпеливо ждал, что его наконец отпустят. Тем временем мимо прошагал пожилой господин в мундире. Вся грудь расшита золотом. Штаны белые, но и на них золотые дорожки. Илья Николаевич с любопытством глянул на невиданное по блеску одеяние. Он уже догадался, что это тот самый сенатор, о котором столько тревожных разговоров: однако ничего похожего на страх перед ревизором не испытал. Напротив, ему понравилась благовоспитанность вельможи: поздоровался он с профессорами, сделал уважительный поклон и пригласил всех сесть. Рядом с председателем комитета образовалось свободное место, на которое был приглашен и сам сенатор.

Тот пошептался с председателем, видно интересуясь, что происходит в зале, потом кивнул и посмотрел на Ульянова. Илья Николаевич стоял выпрямившись, а под взглядом ревизора вытянулся еще больше, вскинул голову и чуть-чуть улыбнулся, показывая этим, что он ждет вопроса и рад будет отвечать. И не о себе сейчас он подумал: он жаждал в меру своих скромных сил защитить репутацию родного университета, которую, как видно, столичный ревизор взял под сомнение. Ульянов почувствовал, что в нем возгорается душевный подъем, вдохновение, что ответ его на любой вопрос экзаменационной программы будет блестящим, и только одного опасался: как бы сенатор не раздумал его спрашивать.

И вопросы последовали. Ульянов отвечал легко и свободно, однако ревизор не проявил одобрения. Напротив, с желчной гримасой приставил ладонь к уху и выкрикнул:

– Не слышу! Ведь вы в классе. Зычно надо говорить перед учениками, зычно!

У Ульянова был приятный голос, еще в Астрахани он пел в гимназическом хоре, случалось, с одобрения регента, и мелодию вел, но зычностью, какая ценна для капрала, не обладал. Все же попытался напрячь голос - и закашлялся.

Сенатор развел руками, выпил воды из графина, вместо того чтобы протянуть стакан покрасневшему от кашля молодому человеку, и приказал:

– Отойдите от стола.

Ульянов попятился.

– Еще, еще... Есть у вас глазомер, чтобы представить помещение класса?

Ульянов сделал еще несколько шагов назад.

– Хорошо, - язвительно заметил сенатор, - скуповато отмеряли, но допустим, что это гимназический класс. Вы на учительской кафедре. Объясняете ученикам предмет физики... А здесь, где мы сидим, допустим, последняя парта... Попрошу!

Ульянов крепился, стараясь выдержать издевательства вельможи, но голос, и без того слабый из-за неразвитой груди, окончательно перестал звучать. И сделалась особенно заметной картавость: Илья Николаевич не выговаривал "р", этот звук пропадал.