Илья
Шрифт:
Заночевали они в каком-то овине, кажется, брошенном, среди сопревшей соломы. Выбирать не приходилось: других строений вблизи не было, а между тем темнело быстро — надвигалась гроза. Впрочем, овин — это было не так уж плохо: случались у них ночевки куда хуже. Сервлий стал устраивать из соломы гнездо, чтоб потеплее было спать, да и помягче.
Амадео обессиленно прислонился к косяку, едва лишь вошли, там и оставался.
— Спрячься, — вдруг сказал он ясным твердым голосом.
Сервлий распрямился, недоуменно поглядел на него. Амадео обращался именно к нему, и лицо у него
— Прячься быстрее, — повторил он требовательно. — Они не должны тебя увидеть.
«Всё, теперь не только голоса, но и видения», — успел подумать Сервлий, но тут же услышал снаружи сначала конский топот, потом шаги и негромкие голоса. Кто бы ни были «они», от которых Амадео стремился его скрыть, они были реальны.
Сервлий торопливо зарылся с головой в солому в глубине овина, оставив лишь малую щель, чтобы видеть происходящее. Амадео остался на месте.
Дождь рухнул внезапно, настойчиво и громко зашуршав по крыше овина. Вдалеке загремело.
В свете зарницы отряхиваясь и ругаясь, в овин вошли трое. Один из вошедших затеплил фонарь.
— Осторожно, — предупредил другой, — тут кругом солома.
Говорили они на той дурной латыни, которая была в ходу в западной церкви.
— Тут кругом вода, — огрызнулся тот, что был с фонарем. Крыша овина и в самом деле была дырявой; совсем рядом с говорившим текла тонкая струйка. Он огляделся, кивнул на прижавшегося к косяку Амадео. — Вот он.
— Беглый монах, — заговорил третий из пришедших. При звуках его голоса Амадео вздрогнул и неловко встал на колени.
— Ваше пре…
— Молчи, — прервал его тот, — встань и отвечай на вопросы. С тобой был спутник. Где он сейчас?
— Он ушел сегодня, — бесцветно ответил Амадео. — Ему надоело… ходить по кругу. Он звал меня с собой. Я хотел… но не смог.
— Хотел, но не смог, — задумчиво повторил вопрошавший. — Интересно.
Двое других, между тем, споро собирали солому; распаковав один из тюков, принесенный снаружи, где, видимо, под небольшим навесом, помнившемся Сервлию, привязали лошадей, соорудили из соломы нечто вроде кресла, накрыв кожаной попоной. Тот, что разговаривал с Амадео и, похоже, был ему знаком («Ваше преосвященство», хотел сказать Амадео. Епископ?), опустился в это кресло; ему подали бокал. Лица его Сервлию не было видно, но он догадывался, что епископ не сводил при этом глаз с Амадео.
— Ты впал в гордыню, монах, вообразив, что обрести Чашу предназначено тебе.
Амадео поник головой. «Меа кульпа», — прошептал он.
— Карта у тебя? — резко спросил епископ.
В побеге монаха из монастыря, в общем-то, не было ничего примечательного. Время от времени такое случалось. Бежали из-за женщин; бежали, не выдержав скудной монотонности монастырской жизни, усомнившись в призвании. Бежали просто так, особенно молодые и особенно весной. Если был ясно, что это побег, а не, скажем, исчезновение монаха, требовавшее расследования, и не было при этом кражи монастырского имущества или иного тяжкого проступка, их не преследовали.
Поэтому и на бегство Амадео, ничего, кроме сбереженного с трапез хлеба, с собой не прихватившего, собравшего дозволенные пожитки и прибравшего за собой келью, поначалу никто внимания не обратил.
Когда Морано, никогда не упускавший из виду ничего, что могло заинтересовать
Однако монах канул в безбрежность Руси, и за многие годы предупрежденные люди Морано видели его всего лишь пару раз в разных концах этой безумной страны. С ним был спутник: судя по описанию, один и тот же. Казалось, о брате Амадео можно забыть; но те, кто давал поручения Морано и щедро платил за их выполнение, не забывали никогда и ничего. Они потребовали, чтобы при следующей встрече люди Морано добыли клок волос беглого монаха; это было исполнено.
В последние годы, как ни странно, количество сообщений от тех, кто видел монаха, не сошло на нет, как можно было ожидать, а участилось. В сообщениях упоминались одни и те же названия деревень, городов, монастырей. Монах и его спутник ходили по кругу, то сужающемуся, то расширяющемуся, как будто бы искали что-то и не могли найти.
Это походило на блуждания вокруг запертого дома, что стало особенно ясно, когда смерть проницательного казначея Фомы Евсеича и беспечная жадность его наследников позволили возобновить поиски Ключа и найти его — без карты.
— У меня нет никакой карты, — тем же покаянным голосом ответил Амадео, — меня вели.
— Кто?
— Раньше я думал, что Бог или ангелы его, — ответид Амадео и добавил совсем тихо, — теперь же я думаю, что наоборот. Я грешен, падре, очень грешен.
— Данной мне властью отпускаю тебе твои грехи, сын мой, тем более, что мне это ничего не стоит, — отмахнулся его собеседник. Потом задумался.
— Тебя вели. Ты слышал голос?
— Да. Сначала один голос. Теперь их много.
— Что ж, доверимся голосам. Ты возьмешь ключ, войдешь, если сможешь войти, возьмешь Чашу и отдашь ее мне.
Амадео молчал.
— Ты услышал меня, монах?
— Да, — тихо отозвался Амадео. Он был маленьким и скрюченным, и, казалось, едва мог говорить, но Сервлий чувствовал — что-то изменилось в нем. — Я не сделаю этого.
— Вот как! Так велят тебе твои голоса?
— Нет. Они говорят, как вы, — взять Чашу и отдать вам.
— Так в чем же дело, черт возьми?!
— Теперь, когда я раскаялся в гордыне, они не скрывают, кто они, — и Амадео жалко, криво усмехнулся.
Один из спутников епископа дернулся к нему, схватившись за плеть, висевшую у пояса, но епископ остановил его движением руки.
— Друг мой Амадео, — заговорил он мягким, вкрадчивым голосом, — ты бродишь не первый год по этой безумной стране, где люди в одночасье сбросили в реку богов, но разговаривают с русалками и воюют с крылатыми змеями, — и все еще веришь в бесов?