Имаджика. Примирение
Шрифт:
— Я имел в виду не место, где ты родилась, — сказал он.
— Что же тогда?
— Место, где ты была до этого. Небеса.
— К чертям собачьим Небеса! Я и с Землей еще как следует не разобралась.
— А в этом нет нужды.
— Позволь мне самой об этом судить. У меня еще даже не было жизни, которую я могла бы назвать моей, а ты уже готов впихнуть меня во вселенскую драму. Сомневаюсь, что мне туда хочется. Я хочу побыть в своей пьесе.
— Ты и будешь в ней. Как составная часть…
— Никакая не часть. Я хочу быть самой собой. И жить так, как мне хочется.
— Это не твои
— Пусть даже и так.
— Ты знаешь, что он совершил, — сказал Миляга в ответ. — Зверства. Чему хорошему он может научить?
— Ты хочешь сказать, что ты можешь? С каких это пор ты стал таким совершенным? — Он ничего не ответил, и она приняла его молчание за очередное проявление новообретенного высокомерия. — О-о, ты слишком благороден, чтобы снисходить до взаимных обвинений, верно?
— Давай отложим эту дискуссию, — сказал он.
— Дискуссию? — насмешливо переспросила она. — Маэстро собрался преподнести нам урок этики? Хотела бы я знать, что делает тебя таким чертовски исключительным?
— Я — сын Целестины, — сказал он спокойно.
Она напряженно уставилась на него.
— Ты — кто?
— Сын Целестины. Ее похитили из Пятого Доминиона…
— Я знаю, что с ней случилось. Дауд всем этим заправлял. Я думала, он рассказал мне всю историю.
— Кроме этой части. Впрочем, мне надо было как-то иначе тебе об этом сказать, извини.
— Нет… — сказала она. — Здесь самое подходящее место.
Взгляд ее вновь устремился наверх, к Комнате Медитации. После долгой паузы она заговорила шепотом.
— Ты счастливчик, — сказала она. — Дом и Небеса для тебя одно и то же.
— Может быть, и для всех нас, — пробормотал он.
— Сомневаюсь.
Последовало долгое молчание, нарушаемое только Понедельником, который пытался насвистывать на крыльце какой-то мотив. Первой заговорила Юдит:
— Теперь я понимаю, почему для тебя так важно добиться успеха. Ведь ты… как бы это сказать?., выполняешь поручение своего Отца.
— Я никогда об этом не думал.
— Но это так.
— Может быть, и так. Я только надеюсь, что мне оно под силу. То мне кажется, что это вполне возможно, а в следующую минуту…
Он пристально вгляделся в ее лицо. Понедельник тем временем в очередной раз начал мелодию сначала.
— Скажи мне, о чем ты думаешь?
— Жалею, что не сохранила твоих любовных писем, — ответила она.
Последовала еще одна болезненная пауза, а потом она отвернулась и направилась во внутреннюю часть дома. Он медлил у подножия лестницы, размышляя о том, не стоит ли пойти за ней — ведь подручный Сартори до сих пор мог находиться здесь, — но боясь обидеть ее неотступным присмотром. Он оглянулся на открытую дверь и освещенный солнцем порог. Спасение рядом, если оно ей потребуется.
— Как дела? — подозвал он Понедельника.
— Жарко, — раздалось в ответ. — Клем отправился за едой и пивом. Много пива. Мы должны устроить себе праздник, Босс. Уж мы-то его заслужили, едрит твою в корень! Точно?
— Точно, точно. Как Целестина?
— Спит. Уже можно входить?
— Подожди еще чуть-чуть, — ответил Миляга, — Только перестань свистеть, хорошо? Осторожнее, ведь где-то там рядом была мелодия…
Понедельник рассмеялся.
— Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему…
Но прежде чем он успел завершить второе изречение, фраза была подхвачена чьим-то мелодичным голосом наверху.
— …кроме своего подлинного «я». И не бойся ничего…
Чем выше поднимался Миляга, тем бледнее становился призрак Люциуса Коббитта и тем громче звучал голос.
— …если ты уверен в том, что враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление.
И Миляга понял, что мудрость, которую он изливал на Люциуса, принадлежала вовсе не ему. Источником ее был мистиф. Дверь Комнаты Медитации была открыта, и там был виден усевшийся на подоконнике Пай, улыбающийся ему из прошлого.
— Когда ты все это придумал? — спросил Маэстро.
— Я не придумывал, я научился этому, — ответил мистиф. — От моей матери. А она узнала это от своей матери или от отца — кто знает? Теперь ты можешь передать эту мудрость следующему.
— А я кто такой? — спросил он у мистифа. — Сын твой или дочь?
Мистиф пришел в замешательство.
— Ты — мой Маэстро, — сказал он.
— И все? Неужели здесь есть слуги и хозяева? Не говори мне этого.
— А что я должен сказать?
— То, что ты чувствуешь.
— О-о… — Мистиф улыбнулся. — Если я тебе скажу, что чувствую, мы здесь пробудем целый день.
Лукавый блеск его глаз был таким милым, а воспоминание — таким реальным, что Миляга чуть было не пересек комнату и не обнял то место, где сидел его друг. Но его ждала работа — поручение Отца, по выражению Джуд, — и он не мог себе позволить слишком долго предаваться воспоминаниям. Когда Отдохни Немного будет выдворен из дома, он вернется сюда за еще более серьезным уроком — о ритуалах Примирения. Этот урок необходим ему как молено скорее, а уж здешнее эхо наверняка изобилует разговорами на эту тему.
— Я вернусь, — сказал он призраку на подоконнике.
— Я буду ждать, — ответил тот.
Выходя из комнаты, Миляга оглянулся и увидел, как лучи солнца, проникшие в окно за спиной у мистифа, въелись в его фигуру, оставив от нее только фрагмент. Он содрогнулся, так как это зрелище с удручающей ясностью воскресило в памяти другое воспоминание: клубящийся хаос Просвета, а в воздухе у него над головой — завывающие останки его возлюбленного, вернувшегося во Второй Доминион со словами предостережения. «Уничтожены, — повторил мистиф, борясь с силой Просвета, — мы… уничтожены».