Imbroglio
Шрифт:
Наконец, к величайшей радости, я получил известие от одного из моих приятелей, служащих при посольстве, что я завтра могу получить мой паспорт. Я не хотел медлить ни минуты, нанял веттурина и принялся собирать мой небольшой гардероб: в этом занятии застал меня Беневоло: «Вы уже собираетесь! Куда вы едете? верно, в Рим? Не забудьте остановиться в Милане в Амвросиевской библиотеке… Там много редкостей… на театре новая певица… в трактире Albergo reale прекрасный стол», – и проч., и проч. Я продолжал мои занятия, отвечая старику одними междометиями. Не знаю как, перебирая бритвенный ящик, я выронил мой таинственный перстень; он покатился по полу; я нагнулся
– Продайте мне этот перстень, – говорил он мне, задыхаясь.
– Нет, не продам, – отвечал я.
– Позвольте мне по крайней мере снять с него слепок.
– И этого не могу.
– Покажите мне по крайней мере его.
– И этого не могу. Приезжайте за ним в Россию, тогда, пожалуй, я вам даже подарю его.
– В Россию, в Россию! – сказал Беневоло, – это невозможно. Да почему вы здесь не можете мне его показать? Разве к вашему перстню привязана какая-нибудь тайна?
– Да! тайна, – отвечал я.
– Хороша тайна! – вскричал Беневоло. – Хотите ли, я расскажу вам, что изображено на вашем перстне: на нем сосуд, змея с львиною головою, мумия с птичьим носом, кругом слова, Уао, не так ли?
– Может быть; но все-таки я вам не могу показать перстня.
– Это странно! – говорил Беневоло, прыгая по комнате, – очень странно! чрезвычайно как странно!.. Так вы не хотите дать мне перстня? – сказал он после некоторого молчания.
– Не могу, – отвечал я с некоторою досадою.
– Решительно не хотите?
– Решительно.
– Нет, скажите правду! Вы в самом деле никак не можете показать мне перстня?
Я отворотился от него молча.
Неотвязчивый старик почел это знаком нерешимости: он забежал ко мне с другой стороны, упер локти в бока и проговорил мне с видом превеличайшего подобострастия:
– Вам, кажется, можно показать мне перстень.
– Вы выводите меня из терпения, – сказал я ему наконец грозным голосом и притопнув ногой.
Беневоло сделал несколько прыжков по комнате, вышел и уже более ко мне не являлся.
Ввечеру, когда я ложился спать; в сладкой надежде выехать наконец из этого не– счастного для меня города, трактирщик снова явился ко мне с запискою.
– Что еще? – спросил я с гневом, – кто тебе отдал эту записку?
– Незнакомый мне человек, – отвечал он.
Содержание записки имело все право рассердить меня, в ней были только следующие слова:
«Друзья ваши советуют вам, если вы дорожите своею жизнию, не выезжайте из Неаполя в продолжение некоторого времени».
Я проклял моих друзей от чистого сердца. Сперва я подумал, что это была шутка Беневоло; но почерк руки был одинаковый с тою запискою, которую я получил еще до знакомства с ним; однако ж, несмотря ни на что, я решился во что бы то ни стало выехать из Неаполя и даже из Италии, которая уже мне опротивела.
На другой день я поспешил за моим паспортом, но едва вошел в канцелярию посланника, меня тотчас позвали к нему в кабинет. Посланник принял меня с таким видом, который не на шутку испугал меня.
– К величайшему моему сожалению, – сказал он, – я не могу вам выдать вашего паспорта. Напротив, я должен пригласить вас явиться в здешний суд. Ваше дело запуталось новыми
– Я так мало выходил из дому, что даже в первый раз слышу об этом.
– Однако ж у вас видели кольцо или перстень, принадлежавший этой актрисе, – сказал мне посланник, устремив на меня проницательный взор.
Я невольно смутился, однако ж, собрав все свои силы, решился открыть посланнику ту часть тайны, в сохранении которой я не был обязан честным словом.
– Действительно, – сказал я, – я получил какой-то перстень, но не знаю от кого.
– С какими-то мистическими знаками и с надписью Уао? – сказал посланник.
– Точно так, – отвечал я.
– Это очень странно; по бумагам я вижу, что этот перстень принадлежал какому-то тайному обществу, которое очень дорожило им и которого члены подвергаются теперь преследованиям правительства.
Я объяснил посланнику, каким образом достался мне этот перстень.
– Действительно, – сказал он мне, – здешнее правительство предполагает какую-то связь между этим обстоятельством и похищением Грандини, как равно и с умерщвлением полицейского офицера. Этого мало, – продолжал посланник – вас обвиняют в связи с каким-то Амброзио Беневоло, подозреваемым в делании фальшивой монеты.
Руки у меня опустились.
– Я уверен, – продолжал посланник, – что вы оправдаетесь от взводимых на вас обвинении, но долг мой заставляет меня выдать вас неаполитанскому правительству. Не пеняйте на меня за это; поставьте самого себя на мое место, – вы бы поступили так же. Я имею все нравственное убеждение в вашей невинности, но юридического, благодаря вашей скромности, никакого.
Я благодарил посланника за его истинно отеческое во мне участие, но с твердостью повторил, что я лучше подвергнусь всем возможным неприятностям, нежели изменю торжественно данному мной честному слову.
Посланник, как я уже сказал, был человек благородный; он совершенно понял меня, обещал употребить все с своей стороны, чтобы вывести меня из моего неприятного положения, и засим… предложил мне снова сообщество жандармского офицера.
Я не буду более вам скучать рассказом о моих переговорах с допрашивавшими меня судьями: это было бы повторение почти тех же обстоятельств, которые вы уже знаете; прибавлю только, что все расспросы нимало не объяснили мне самому моей тайны.
Ясно было одно, что дело хотели кончить ничем: все предложенные мне вопросы были как будто лишь приготовительные, неопределенные, поверхностные, иногда странные до невероятности; меня расспрашивали о всех мелочах моей частной жизни, в котором часу я встаю, что я делаю поутру, что вечером, знаю ли я древние языки, умею ли рисовать… Из всего этого я, однако же, понял, что Беневоло был на меня доносчиком: но каким образом он сам попал в обвиненные? Между тем прошло более трех недель; каждый день я приготовлялся к чему-нибудь решительному, и наконец, к несказанному моему удовольствию и удивлению, объявили мне, что я свободен. Мне возвратили мои вещи, которые были у меня забраны в продолжение процесса, за исключением перстня; об нем я мало сожалел, и, что всего для меня было усладительней, я получил наконец позволение выехать на Неаполя.