Имена на поверке

Смоленский Борис Моисеевич

Апрель 1938 г.

«Горькие и высохшие травы…»

Горькие и высохшие травы, Камни под копытами и мухи, облепившие у раненого рот… Мы тогда рождались только, Изредка отцы к нам приходили, Ставили винтовки в угол И руками, от которых пахло Порохом, окопною землею, Осторожно подымали нас. За окном команда раздавалась, Ржали кони, тяжкою походкой Люди проходили умирать. Ветер над убитыми да песни, Пыль на сапогах, да слава, Да тысячелетние дороги, По которым некуда идти… Так в тифу, в бреду и в детском плаче, В переполненных убитыми окопах И в зрачках безумных матерей, — Так она рождалась, наша правда, В боли, в судорогах — и этой правде Никогда, нигде не умирать!

Октябрь 1938 г.

Лаокоон

Полуоткрытый

рот и тело, как струна, Готовы плакать и кричать от боли, А ты молчишь, и гордость спасена. Но кто тебе молчать позволил? Пока ты здесь, пока ты небо видишь, Пока еще ты только человек, От боли, от стыда и от обиды Ты можешь плакать, грек. Потом возьмут продолговатый камень, И на века оставленный резцом, Пустыми и холодными глазами Ты будешь нам смотреть в лицо. Пусть так же обойдется жизнь со мной, Чтоб помнить: боль была, и тучи плыли. А дальше — ночь. А дальше — все равно, Холодный мрамор иль щепотка пыли.

Май 1939 г.

Во славу твою

Не кричим, не мечемся, не любим, Сердце — камнем. Но удар — и вот Песня обожжет нам губы, Ветер в дверь открытую войдет. Это мы. Лаокооном новым, Искупленьем не своей вины, Встану, на мучения готовый, Словно осужденный у стены. Душу искромсай и изнасилуй, Высмей сокровенные слова, Землю, по которой ты ходила, Исступленно буду целовать. Не боюсь насмешек. Пусть уродливо, Пусть не воркованье, а разбой. Лучше уж любовь юродивая, Чем вегетарианская любовь. Никогда не перестану славить! Пусть сомнут, сломают, раздробят, Если скажешь песню обезглавить, Песню обезглавлю для тебя.

Май 1941 — май 1942 года

В том мае мы еще смеялись, Любили зелень и огни. Ни голос скрипки, ни рояли Нам не пророчили войны. Мы не догадывались, споря (Нам было тесно на земле), Какие годы и просторы Нам суждено преодолеть. Париж поруганный и страшный, Казалось, на краю земли И Ново-Девичьего башни Покой, как Софью, стерегли. И лишь врасплох, поодиночке, Тут бред захватывал стихи, Ломая ритм, тревожа строчки Своим дыханием сухим. Теперь мы и строжей и старше, Теперь в казарменной ночи Не утренний подъем и марши — Тревогу трубят трубачи. Теперь, мой друг и собеседник, Романтика и пот рубах Уже не вымысел и бредни, А наша трудная судьба. Она сведет нас в том предместье, Где боя нет, где ночь тиха, Где мы, как о далеком детстве, Впервые вспомним о стихах. Пусть наша юность не воскреснет, Траншей и поля старожил! Нам хорошо от горькой песни, Что ты под Вязьмою сложил.

«Не забыть мне этот вечер…»

Не забыть мне этот вечер: Ветер шарил по полям, А в саду на тихом вече Совещались тополя. Я — романтик. Было жалко, Что на спутанных ветвях Не увижу я русалки С гребнем в мокрых волосах. Что не крикнет старый леший Мне из темного дупла, Что не спросит ворон вещий, Пролетая: «Как дела?» Вместо этой чертовщины С ней я встретился тогда, Где о сникшие вершины Раскололась гладь пруда. По пруду кувшинки плыли, Звезды на небе зажглись, Мы недолго говорили, Улыбнувшись, разошлись. В память вечера такого Я хотел для счастья снять Неизвестную подкову Неизвестного коня. А подкова затерялась В мягких теплых небесах… Только мне затосковалось, Отчего, не знаю сам. Может, я погибну скоро, Но до смерти б я донес Чутких листьев робкий шорох, Перемигиванье звезд. Может, я не смело встречу Смерть. Но, сделавшись светлей, Я припомню этот вечер — Встречу с девушкой моей.

1938 г.

Николай Отрада [3]

Полине

Как

замечательны, как говорливы дни, дни встреч с тобой и вишен созреванья! Мы в эти дни, наверно, не одни сердцами стали донельзя сродни, до самого почти непониманья. Бывало, птиц увижу на лету во всю их птичью крылью красоту, и ты мне птицей кажешься далекой. Бывало, только вишни зацветут, листки свои протянут в высоту, ты станешь вишней белой, невысокой. Такой храню тебя в полете дней. Такой тебя хотелось видеть мне, тебя в те дни большого обаянья. Но этого, пожалуй, больше нет, хотя в душе волнение сильней, хоть ближе до любимой расстоянье.

3

Николай Отрада (настоящее имя Николай Карпович Турочкин; 1918–1940). — прим. верст.

Одно письмо

Вот я письмо читаю, а в глазах совсем не то, что в этих строках, нет. Над полем, Поля, полнится гроза, в саду срывает ветер яблонь цвет. Ты пишешь: «Милый, выйдешь — близок Дон, и рядом дом. Но нет тебя со мной. Возьмешь волну донскую на ладонь, но высушит ее полдневный зной». Так пишешь ты… В разбеге этих строк другое вижу я — шумят леса… К тебе я ласков, а к себе я строг. И грусти не хочу. Ты мне была близка. Но как все это трудно описать, чтоб не обидеть… Знаешь, я б сказал — меж нами нет границ на много лет. Над полем, Поля, полнится гроза, в саду срывает ветер яблонь цвет. В душе — дороги жизни, между гроз, а я иду, товарищи вокруг. Попробуй это все понять без слез и, если можешь, жди, мой милый друг.

Попутно

Я, кажется, Будто все спутал, Чувства стреножил со зла, А ты говоришь; — Попутно, Нечаянно как-то зашла. — Минуты проходят в молчаньи, Нам не о чем говорить. И будто совсем случайно: — Поезд уйдет до зари, Поезд уходит скорый… — Его не вернуть назад. Я ждал тебя И без укора Хотел тебе все сказать. Сказать, Что при этой погоде Непогодь в сердце, Дождь. А ты говоришь; — Проводишь? К поезду ты придешь? — На улице воздух мутный — Это идет весна. Ушла И с собой попутно Радость мою унесла.

1938 г.

Некогда

Клены цветут. Неподвижная синь. Вода вытекает в ладонь. Красиво у Дона, И Дон красив, Тих и спокоен Дон. Вот так бы и плавал В нем, как луна, У двух берегов на виду. И нипочем Мне б его глубина, Вода б нипочем в цвету. Вот так и стоял бы на берегу И в воду глядел, глядел; Вот так бы и слушал Деревьев гул, — Но много сегодня дел.

1938 г.

Почти из моего детства

Я помню сад, Круженье листьев рваных да пенье птиц, сведенное на нет, где детство, словно яблоки шафраны, И никогда не яблоко ранет. Оно в Калуге было и в Рязани таким же непонятным, как в Крыму: оно росло в неслыханных дерзаньях, в ребячестве не нужном никому; оно любило петь и веселиться и связок не жалеть голосовых… Припоминаю: крылышки синицы мы сравнивали с крыльями совы и, небо синее с водою рек сверяя, глядели долго в темную реку. И, никогда ни в чем не доверяя, мы даже брали листья трав на вкус. А школьный мир? Когда и что могло бы соединять пространные пути, где даже мир — не мир, а просто глобус, его рукой нельзя не обхватить?.. Он яблоком созревшим на оконце казался нам, на выпуклых боках, где Родина — там красный цвет от солнца, и остальное зелено пока.