Имена-Отца
Шрифт:
Так или иначе, Фрейд остается живым образцом того, как человек, озабоченный разысканием истины, может далеко опередить взгляды специалиста. Ведь если речь должна идти о субъекте прежде вопроса, что от него осталось бы, не останься от него ничего, кроме а?
В мифе — a мифы, как видно из этого слова, лгут [2] — отец может быть только животным. Первобытный отец — это отец прежде запрета на кровосмешение, прежде появления закона и каких бы то ни было структур родства и союза, другими словами — прежде рождения культуры. Вот почему он предстает у Фрейда вождем первобытной орды, удовлетворение которого, как и положено
2
«мифы, как видно из этого слова, лгут» — игра слов: mythiquement / mythique ment.
Мы видим, таким образом, что на уровне отца необходимо, после тотема, поместить еще одну, вторую инстанцию — я говорю о той функции, которую я исследовал в одном из своих семинаров полнее, по-моему, чем сделал это до сих пор кто-либо другой, функцию имени собственного.
Имя, как я показал вам, представляет собой метку, заранее открытую для прочтения, почему и читается она на всех языках одинаково. Метка эта нанесена на что-то такое, что может, в принципе, оказаться субъектом, который в дальнейшем заговорит — хотя последнее вовсе не обязательно. Доказательством этому служит ошибка Бертрана Рассела, заявившего, что Джоном можно назвать геометрическую точку на классной доске. Мы знаем за Бертраном Расселом немало интеллектуальных кульбитов, порою весьма удачных, но обратиться к нанесенной на доске мелом точке с вопросом в надежде получить от нее ответ ему в голову наверняка не придет.
Мне уже приходилось ссылаться в этой связи на финикийские и другие письмена, обнаруженные сэром Флиндерсом Петри на керамических изделиях, изготовленных в Верхнем Египте на несколько столетий раньше, чем эти же письмена появились в семитском ареале в качестве букв алфавита. Это служит прекрасной иллюстрацией того факта, что шанса взять слово и объяснить, что письмена эти являются клеймом их изготовителя, у керамических изделий никогда не было. Именно на этом уровне и функционирует имя.
Прошу извинить меня, но мне приходится продвигаться вперед быстрее, чем в иных обстоятельствах я счел бы нужным. Я обозначаю лишь направление, которым можно далее следовать — обратите внимание на преимущества, которые мы, вступая на этот путь, получаем.
Не попробовать ли нам проникнуть по ту сторону имени и голоса, воспользовавшись в качестве ориентира тем, что содержит миф в открытом нами регистре — регистре, границами которого служат три термина: наслаждение, желание, объект?
Ясно, что в мифе своем Фрейд достигает между Законом и желанием редкого равновесия, своего рода — я позволю себе удвоить приставку — со-соответствия. Происходит же это благодаря тому, что оба они, сопряженные и взаимообусловленные законом инцеста, порождены — чем, собственно? — Да не чем иным, как предположением о чистом наслаждении отца как первобытной фигуры.
Но если перед нами описание нормального процесса формирования желания у ребенка, то естественно спросить, почему в результате дело кончается скорее всего неврозом. Вопрос этот я настойчиво задавал в течение многих лет.
Здесь-то и получает свой смысл особое внимание, которое я позволил себе уделить функции извращения в связи с желанием Другого как таковым. Дело в том, что извращение представляет собой не что иное, как загнанную в угол, понятую буквально функцию Отца, Верховного Существа. Превечный Бог,
Перед нами, таким образом, две большие арочные конструкции. В первой из них сочетаются и сопрягаются между собой нормальное желание, с одной стороны, и располагающееся на том же уровне так называемое извращенное желание, с другой. Только возведя эту арку можно было развернуть веером ряд феноменов, от невроза до мистицизма, и увидеть в них затем единое целое.
Невроз неотделим в наших глазах от бегства перед желанием отца, которое субъект подменяет его требованием.
Что касается мистицизма, то во всех традициях, кроме той, с которой я собираюсь вас познакомить и где люди, говоря об этом, испытывают неловкость, он может представлять собой все что угодно — исследование, построение, аскетическую практику, восхищение на небо — лишь бы это погружало субъекта в наслаждение Бога.
В иудейском же мистицизме, вплоть до христианской любви, а тем более в неврозе, запечатлены, напротив, следы, оставленные желанием Бога — именно оно является в данном случае стержнем.
Я прошу извинения за то, что не могу здесь эти соображения развивать дальше, но мне не хотелось бы покидать вас, не произнеся хотя бы раз то первое имя, с которого я собирался начать разговор о специфике иудео-христианской традиции.
Дело в том, что содержанием этой традиции является не наслаждение, а желание Бога, того Бога, который говорил с Моисеем.
Именно перед ним остановилось в конечном счете перо Фрейда. Хотя то, что вышло из-под пера Фрейда, самого Фрейда далеко не исчерпывает.
Имя этого Бога есть не что иное, как Имя, по-еврейски — Shem. Что касается имени, к которому нас это Shem отсылает, то на моем несостоявшемся в этом году семинаре я ни за что не произнес бы его — не произнес по причинам, которые вам объяснил бы, хотя многие из вас знают, как оно произносится. Вариантов произношения, впрочем, известно много — взять хотя бы те, что находим мы в Ma'assot, которые со временем, как известно, менялись.
Впрочем, на свойства Имени указывают скорее вошедшие в его состав буквы, которые выбраны в каждом случае среди согласных. В прошлом году я занялся было, ради наших занятий, еврейским, но вынужденные каникулы избавят вас от необходимости сделать то же усилие и самим.
В шестой главе Исхода Элогим, обращаясь к Моисею из неопалимой купины — которую следует представлять себе как его тело, Kavod — что переводят как Его Слава, хотя я показал бы вам, будь у меня время, что речь идет совсем о другом, — говорит ему следующее: Когда придешь к сынам Израилевым, скажешь им, что я зовусь Ehyeh acher ehyeh, Я есмъ то, что я есмь.
Я есмь — второе я есмь лишь сопровождает первое. Это Я есмъ нельзя здесь понять иначе, кроме как Имя: Я есмь. Но не под этим именем, говорит Элогим Моисею, открылся я вашим предкам. Что и привело нас к пункту, где мы должны были с вами на Семинаре этого года встретиться.
Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, а не философов и ученых — пишет Паскаль в своем Завещании. О первом из них можно сказать то, к мысли о чем я постепенно вас приучил, — что встреча с Богом происходит в Реальном. Ну, а поскольку всякое Реальное недоступно, сигналом этой встречи служит то, что не обманывает, тревога. Бог, открывшийся Аврааму, Исааку и Иакову, сделал это под Именем, которым нарекает его из неопалимой купины Элогим и которое я написал для вас на доске.