Именами вашими стоим
Шрифт:
– Так значит, спьяну и по глупости, а, Василий Степаныч? – усмехнулся Христиани.
Он встал с кресла и подошёл к искалеченному мужику.
– Да ведь народ-то здесь, какой, Иван Семёнович? Без разумения всё людишки-то, тёмные.
Щербаков с сожалением посмотрел на Дорофея. Ему почему-то было жаль этого мужика, и он сам отпустил бы его с Богом на все четыре стороны, но судьба-злодейка, вмешавшись в виде Иоганна Самюэля Христиани, рассудила всё по-своему.
– Я сам знаю, какой здесь народ. Что в
Василий Степанович сморщился, будто клюкву раскусил, громко откашлялся, прочищая горло, а потом заговорил тихо, осторожно, аккуратно подбирая слова:
– Мужика распускать нельзя, и наказывать за это надо, а то порядку не будет. Иные вон по нескольку нареканий в месяц имеют. Вот с такими нужно строго и без церемоний. Дорофей Тихонов, вероятнее всего, пальцев своих лишился образом случайным, и я бы не стал спешить с наказанием до полного выяснения всех обстоятельств этого дела.
– Сейчас выясним, – живо откликнулся Христиани.
Он подошёл к окну и, не поворачиваясь, спросил безразличным тоном.
– Как же ты, Дорофей, лошадью-то править собирался без пальцев? Неудобно, поди, будет.
Плохо уже что-либо понимающий Дорофей на слово «лошадь» отреагировал мгновенно.
– С лошадью управлюсь… Я ведь левшой уродился. – Он заговорщически подмигнул. – Потому правую руку под топор и положил.
Крупные желваки у Щербакова заходили ходуном.
Иван Семёнович быстро взглянул на него. Смотрел с торжеством.
– Сто пятьдесят шпицрутенов и работы на Змеиногорском руднике. Увести!
Еремей, услышав это, охнул, и рука его непроизвольно потянулась креститься. Дорофей вдруг засобирался домой.
– Вы меня, Ваше высокородие, отпустите… Пора мне. Землица стоит. Рожь собирать надо… За-ради Христа!
Христиани с удивлением смотрел на топчущихся на месте солдат:
– Я сказал увести!
– А то у меня пятеро ртов голодных, да мать не двигается… – твердил своё мужик. – Как им без кормильца-то? А вы меня, Ваше высокородие, домой прикажите отпустить. Христом Богом прошу! И с лошадью, вы не думайте, я управлюсь…
Солдаты, цепенея под взглядом всесильного управляющего Барнаульским сереброплавильным заводом, почти волоком вынесли приписного крестьянина села Белоярского Дорофея Тихонова за дверь.
Иван Семёнович с усмешкой посмотрел на секретаря.
– А ты, Василий Степаныч, говоришь: обстоятельства. Вот они, обстоятельства! – он крепко сжал руку в кулак. – На этом всё и держится. Больно жалостливым стал. Смотри, как бы не навредило.
Щербаков, не желая встречаться с ним взглядом, наклонившись, сделал вид, будто что-то ищет в нижнем ящике своего стола. «Вот чёрт нерусский, ни дна ему, ни покрышки! Не сердце, а какой-то кусок дерева».
Вдруг отчётливо послышалось чьё-то сопение. Оно исходило от двери, за которой находился Прошка.
– И вот ещё что, – сапоги Христиани показались в поле зрения секретаря. – Как фамилии солдат? Из какой роты? Слишком долго думают, вместо того, чтобы исполнять.
Василий Степанович выпрямился, с ненавистью посмотрел на ехидно ухмыляющуюся рожу серебряного сатира.
– Солдат? Где-то в бумагах весь личный состав записан. Всех-то разве упомнишь?
В следующее мгновение произошло то, чему ни Щербаков, ни Христиани вразумительного объяснения дать не смогли.
Прошка, подобно злому духу, возник, казалось, из ничего. Когда он успел выйти из дверей своей конурки и подойти так близко, для них осталось полной загадкой.
– Анисим Чуркин и Еремей Кабаков это были, Ваше превосходительство!
Христиани слегка вздрогнул и, увидев перед собой лицо со смотрящими в разные стороны глазами, почувствовал, как по спине поползли мурашки.
Уже через мгновение Иван Семёнович с удивлением спрашивал себя, что же так могло напугать его в этом невзрачном человечке, но так и не смог ничего ответить.
– Молодец! Что же это, Василий Степаныч, у тебя с памятью стало? Ты не помнишь, а вот подчинённые твои помнят.
Иван Семёнович похлопал писаря по плечу, но при этом поймал себя на мысли, что он не сколько хлопает, сколько отталкивает подальше от себя назойливое и странное это лицо.
– Рад стараться, Ваше превосходительство!
Щербаков, перехватив на себе внезапно вспыхнувший и тут же погасший Прошкин глаз, из-за спины Христиани показал писарю кулак.
– Они на то и подчинённые, чтобы всё помнить. А ты пошёл, пошёл на своё место! Дел невпроворот, нечего тут прохлаждаться. Постой! Кровь сначала убери отсюда. Да поживей!
Уже через мгновение писарь заводской канцелярии Прохор Шнурков, ползая на коленках и ощерившись от усердия, лихорадочно тёр мокрой тряпкой паркет.
Христиани и Щербаков молча наблюдали за ним. Убрав пятно, Прошка, согнув спину и пятясь задом, исчез за дверью.
– Да-а… – неопределённо протянул Иван Семёнович.
Часы пробили два раза. За окнами бушевало солнце. Щербаков, всегда плохо переносящий жару, почувствовал себя нехорошо. Все три окна в приёмной были закрыты, и он распахнул два из них.
Горячий воздух облегчения не принёс, зато в помещение ворвались звуки улицы. Лаяла собака. Во весь опор, стуча подковами, пронеслась лошадь, чуть не сбив какую-то бабу, и та, выронив с перепугу лукошко с яйцами, кляла всадника на чём свет стоит. Орали петухи. Прямо под окнами канцелярии остановился бычок, и испуганно мычал, басовито и протяжно, уставившись на двух дерущихся котов, которые клубком выкатились ему под ноги и оглашали окрестности дикими воплями.