Именем закона. Сборник № 3
Шрифт:
— Нет, я легонько: одеяло не замараю… Митя, голубчик, шел бы ты с Машей в столовую. Я на минуту, посплю… Лизанька, позови к себе Машу: только на минутку; а засну, пускай ерундят, — хоть из пушек. Ну, ладно, целуйте. Только не сильно давите… Прохудился ботинок? Ладно, достану новые… к Пасхе…
Тссс!
— Спит.
— Митенька, штору спусти. Иди с книжкой в столовую: дай папе поспать. Папа очень много работал… Машу возьми: позабавь ее какой-нибудь картинкой. А я пока накрою на стол. Скоро поспеет обед.
Медленно, четко чеканят часы — частокол уходящих
Медленным шипом шуршат, дребезжа, отбивая удары.
Вот уже — три.
— Леша, вставай!
— А?.. кто… потом… уезжайте!..
— Леша? Заспался. Вставай: пообедаем! Маша, тяни отца за ногу. Митя, не прыгай!..
«Как неохота подняться! Бр-р-р… дрожь!..»
— Что-то прохладно. Иль это со сна?.. Ну, побредем, побредем.
— Ну и проказница Машка! — рада стащить мою ложку.
— Э! Да у нас словно праздник: суп будто с мясом!
— Знаешь, я побоялась, как бы конина не испортилась за окном. Вон как сегодня тепло: все снега растворило, с крыш так и льет.
— Так ты ее всю и сварила? Эх, Лизок, сверх пайка просить неудобно. Ну, делать нечего, давай поедим. А горчицы к ней нет?
— Ишь, буржуй!
— Ну и буржуй?
— Когда ж на заводе ел раньше горчицу?!
— Тогда и без нее было горько!
— А теперь засластило?
— Ну а все же не так.
— Так не так, а привольнее было: масло в любой лавчонке. А теперь вот?..
— Ну, пошла, а еще коммунистка!
— Что ж, коммунистка? Идея идеей. Я не ворчу: все понимаю… Только, Леша, голубчик, ты не сердись! Нельзя ж ведь совсем без жиров! А ведь Митя и Маша растут. Посмотри, как они бледны: кожа да кости. Так ли им нужно питаться? Сами хоть мы из нужды, а в их годы все же куда лучше ели!.. Вот и болит мое сердце. Наши ведь дети! Ну а к тебе приступиться нельзя.
— Что ж, тебе сразу молочные реки?!
— Вот как с тобой говорить тяжело!
— Митя, не балуйся вилкой!
— Реки не реки, а мог бы к Игнатьеву позвонить. Просто бы даже к секретарю. Эки, подумаешь, страсти! Все получают сверх нормы. Да и сам посуди: на кого сам ты теперь стал похож? В ссылке и то был свежее. Да и смешно в самом деле: работать как вол — ночь не в ночь, — а питаться как воробей — чечевицей. А туда ж: диктатура пролетариата! Как бы с вашего горохового киселя не сделалась бы она у вас кисельной!
— Ишь, каламбурка какая! Ты утри-ка Машутке вон нос, а то она его диктатурой твоей заклеила. А по существу, вся твоя прыть — ерунда! Не одни мы этак живем. Сотни тысяч и того не видят. Что же скажут они, коли ты пироги будешь маслить? И то по заводам ворчат: комиссарам как у бога на печке! В городе нет ни полена, а у нас?..
— Разве с тобой сговоришь? Мыла ни кусочка два месяца нет: все вон ходим в нестираном. Хоть с фунт бы достал, если б слушал…
— Если б слушал, если б слушал… Вон сегодня приперлась буржуйка одна, балерина. Ведь себя за кусок первому встречному была рада… Чуть не влипла в один шпионажный кружок: на волосок была от расстрела. Не успела сойтись. И ведь только за корочку хлеба, за гроши. Дал ей место
— Ну смотри, как бы она там вас не обошла.
— Не объедет!.. Митька, пострел, принеси-ка папироску из кармана пиджака! А впрочем, я сам…
Солнце свернуло с кровати лучи и полезло походом на стенку, оконным кося переплетом, в медный тумпак перекрасив обои.
— Кто ж это с телефона снял трубку? Эх, ребятишки, наказанье мне с вами: кто-нибудь мог позвонить на квартиру, а звонка не слыхать.
— Не сердись, Леша: это я удружила, я сняла. Надо ж дать человеку покой… А самоварчик поставить?
— Ставь. Только знаешь, я еще подремлю: ночью много работы. А как машина придет, ты меня разбуди… Ах, Машутка, Машутка! Ты опять забралась? Вон на валенке протерла уж дырку, а сама без чулок…
— Я давно ведь тебе говорила, что у ребят нет чулок.
— Да, да, да… Ну как же быть, Лиза? Вот разрушим блокаду… Э-е-ах!..
— Ну усни: я потом разбужу.
— Мамочка, что такое блокада?
— Тише! Папа спит.
Папа спит, а детишки тихонько залезли к окошку, чтоб смотреть, как тускнеющий шар заползает за крышу и розово-красно вокруг него зацвели небеса. Маленький, крошечный двор грязным дном кумачово зарделся весь отсветом солнца, от улыбки прощальной его, соскользнувшей от стен. Дует от форточки. Ветер усилился: щиплет из облачков перышки по небу. Тоненьким голосом в кухоньке песню запел самовар.
Небо темнеет. И в темени робко мигнула дрожащая звездочка, словно алмазинка-капелька на кончике тоненькой ниточки нежно и зябко тревожится, как бы ей вниз не упасть: к Мите и Маше, разинувшим ротики перед запотевшим окном.
Вальц собрала все бумаги, оделась в манто и стала спускаться.
На площадке ее караулил Липшаевич.
— Нам не по пути? Где живете — на Капитанской? Да ведь это совсем от меня недалеко. Если я не стесню?..
И пошли, колыхаясь вместе, по скользким панелям в свежеющий вечер. Играя сверкающим перстнем, в больших галифе и венгерках, щеголяя покроем пальто, Липшаевич завел разговор о театрах, о драме, балете. На каком-то углу, когда Вальц поскользнулась, взял ее под руку и с тех пор не отпускал до самого дома, тяжело дыша прямо ей в ухо, а глазки его масленели. Наконец у ворот распростились, и Вальц быстролетно юркнула в подъезд, пробегла загрязненным двором, все любуясь зеленеющей звездочкой неба. По знакомым ступенькам к себе поднялась, постучала и на шамканье туфель ответила бодро:
— Это я!
— А у вас был давнишний знакомый, — ей сказала хозяйка, пыхтя папиросой впотьмах.
— Был знакомый?! — и мгновенно умчалась яркая сказка пролетевшего дня.
— Тот, что часто бывал прошлый год. И оставил пакет и письмо. Интересовался ужасно о вас: я ему все рассказала.
Быстро выхватив ключ у хозяйки, Вальц, не слушая, мчится к себе. Там действительно на столе большая посылка в бумаге и лиловый конверт. Торопливо зажегши свечу, Вальц дрожащей рукой рвет бичевку посылки: