Именем закона. Сборник № 3
Шрифт:
Орехов видел, что люди, прозванные в прессе диссидентами, готовы были ради правды на все. И чем больше он всматривался в них, тем больше они ему нравились. Они были до конца честными, не лгали сами себе, не разрывались между словом и делом, не скрывали своего отношения к происходящему. Их мужество и самоотверженность завораживали. История генерала Григоренко, например. Орехов хорошо ее знал, потому что генерала-правдоискателя разрабатывал его сосед по комнате. Григоренко прошел все — изматывающие допросы, лживый диагноз, искалечившее его лечение в психбольнице, лишение гражданства. Когда Орехов читал его книжку, выпущенную за границей, —
Но работать капитан Орехов продолжал. Собирал информацию о диссидентах через агентурную сеть. Вел профилактические беседы, которые, правда, теперь затягивались. Выезжал с опергруппой на обыски. Однажды искали тетрадь со стихами, известными, по донесению агента, как порочащие наш строй. Автор стихов стоял тут же, в комнате, среди развала книг и рукописей. Тетрадь попала в руки Орехову. Он пролистал ее, мельком вчитываясь, понял — это она, взглянул на хозяина. Тот был бледен, но взгляда не отводил. Орехов еще раз полистал и протянул ее хозяину, пробормотав: «Это нам не нужно, кинь вон туда». И тетрадь сгинула в кипе просмотренных уже бумаг.
А вскоре в квартирах, где намечался обыск, стали раздаваться телефонные звонки. Незнакомый голос предупреждал — уберите компромат, завтра к вам приедут.
«…На ваш запрос отвечаю: с мая по сентябрь с. г. за нарушение режима содержания Орехов В. А. был водворен в помещение камерного типа, где отправка писем ограничена — в 2 месяца 1 письмо…»
«…В результате проверки по вашему письму выяснилось: условия труда осужденных в учреждении ОШ-25/2 постоянно улучшаются. Растет число передовиков производства и самодеятельных организаций. Однако осужденный Орехов В. А. в общественной жизни отряда участия не принимает. Встал на путь нарушения режимных требований… Совершенного преступления не осуждает…»
Об этом человеке знали: общается с известными правозащитниками, распространяет «Архипелаг ГУЛАГ». Инженер. Сорок пять лет.
На него был заведен ДОП (дело оперативной проверки). А в тот день он позвонил знакомому, работавшему в институтской фотолаборатории. В разговоре мелькнуло: «Привезу «Сказку». За обоими выехали две машины. Фотомастера взяли в лаборатории. Инженера — у подъезда.
Орехов был в машине, когда инженер Морозов вышел из дому. Среднего роста. Черняв. Портфель оттягивает руку. На предложение пройти в машину сказал довольно спокойно: «А зачем, собственно…» Он и в кабинете на собеседовании не особенно волновался. Коллега Орехова, старший по чину, вел разговор напористо:
— Мы знаем, что у вас в портфеле. Рекомендуем все рассказать.
— А откуда знаете? Телефон прослушивали?
— Ну, совсем не обязательно.
…Тогда считалось неудобным сознаваться в этом грехе.
— Вы хотите сказать: лаборант сам на себя донес?
Разговор не клеился, и старший по чину оставил Орехова одного — вести профилактическую беседу. Цель — попытаться склонить Морозова к сотрудничеству.
Орехову это бесстрашие импонировало. Ему давно хотелось разговориться с кем-нибудь из тех, кто рисковал собой не только по душевному порыву, но еще и по убеждению. Хотелось понять природу смелости, этих людей: почему они сделали такой выбор? Морозова Орехов тоже, видимо, заинтриговал: этот странный оперативник явно интересовался их движением не по службе, а «от себя».
— Ну, если вы рассчитываете на мою откровенность, — сказал ему Морозов, — зачем меня считать дураком?! Ведь о том, что я выхожу из дому с «Архипелагом», узнал только лаборант, и только — по телефону.
Орехов признался: да, ваш телефон прослушивается. Это было началом разглашения государственной тайны — такая статья Уголовного кодекса будет потом ему инкриминирована. Орехов понимал, на что идет, — он тоже сделал свой выбор. Потому что уже тогда считал еще большим преступлением преследование правозащитников.
Затем они стали встречаться с Морозовым по-приятельски: тот снабжал Орехова правозащитной литературой. Подолгу разговаривали. Кое-что Орехов записывал. Он полагал, что сможет из этих заметок составить объективную характеристику правозащитного движения. Верил, что убедит, — нет, не своих начальников, а высшее руководство КГБ и страны: эти люди хотят добра. Копил аргументы. Знал — его в конце концов вычислят, ведь у них существовал специальный отдел — для разработки своих же сотрудников.
Конечно, он мог остановиться. Отступить. Даже сменить специальность. Многие так и поступали, текучка в их отделе была большая. Уходили чаще всего «по язве желудка» — о диагнозе договаривались с врачами. Хотя диагноз был другой — тошнило не от язвы, а от работы. Этот вариант Орехов для себя не исключал. Но дело в том, что он все больше привязывался к людям, которым помогал — теперь через Морозова. «Если они рискуют, — думал Орехов, — то неужели я не могу?» К тому же он видел — они рискуют не ради личного благополучия.
А иногда казалось — ничем не рискуют. В любой ситуации они оставались прежними. Лишенные свободы не переставали бороться. Их письма из мест заключения ходили по рукам. Самиздат вел хронику их жизни в неволе. Да можно ли полностью закабалить человека, если он свободен внутренне?
Их внутренняя свобода была главным соблазном. Когда Орехов позволил себе чересчур критическое замечание о характере своей работы, один из его коллег, секретарь парторганизации, мгновенно отреагировал: «А ты, Орехов, оказывается, комитетский диссидент». Секретарь, конечно, шутил, не подозревая, как близок к истине.
Орехов хорошо знал всех единомышленников Морозова — уже тогда они были известны, как Хельсинкская группа. Орлов, Подрабинек, Щаранский, Слепак — все они свободно говорили (и писали в открытых письмах) о невыполнении у нас Хельсинкских соглашений по правам человека. Но как же легко коллеги Орехова превращали их ксерокопированные письма в листовки, а высказывания, записанные старательными агентами, в «клевету, направленную на подрыв государственного строя»!..
В разговорах с Морозовым Орехов вскользь спрашивал: такой-то бывает у Орлова? На кивок в ответ — больше ни слова. Только морщился. «Неужели внедрен?» — удивлялся Морозов.