Именинник

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

— От Павла Васильича… в собственные руки-с… — бормотал он, пока генеральша нетерпеливо рвала конверт своими маленькими ручками.

Пробежав письмо глазами, она заметно покраснела, закусила нижнюю розовую губку и молча попросила Пружинкина следовать за ней.

— Дарьица, ты подашь нам кофе в гостиную, — лениво проговорила Софья Сергеевна, по пути поправляя перед зеркалом кое-как собранные узлом волосы. — Извините, господин Пружинкин, я не знаю, как вас по имени-отчеству.

— Егор Андреевич, ваше превосходительство, — ответил Пружинкин, выступая по паркету с такой осторожностью, точно он шел по стеклу.

Дарьица сердито прошумела своими накрахмаленными юбками и

остановилась в дверях гостиной, чтобы еще раз посмотреть на странного гостя, которого барыня вела прямо в гостиную. Генеральша только что успела подняться с постели, и от всей ее маленькой фигурки так и веяло непроснувшейся ленивой красотой. Это была очень изящная маленькая женщина с очень милой грёзовской головкой, обрамленной какими-то детскими кудряшками, эффектно оттенявшими белизну ее точеной шеи. Маленькие уши красиво прятались в шелковой волне волос, как две розовых раковины. Руки и ноги генеральши Софьи Сергеевны, по отзывам настоящих знатоков, были верхом совершенства, а голубые, большие, бесхарактерные глаза смотрели из темной бахромы ресниц с беззащитной наивностью. Одевалась она всегда к лицу, и если бы не чисто-женская полнота, то ее можно бы принять в тридцать лет за девочку-подростка. Близкие знакомые называли Софью Сергеевну «грёзовской генеральшей». Перечислением указанных выше достоинств мы пока и ограничимся, тем более, что и сама Софья Сергеевна в описываемое нами время даже стыдилась своих маленьких женских преимуществ: быть красивой куклой, игрушкой и забавой в руках мужчины, по меньшей мере, гнусно, как чистосердечно уверяла сама генеральша. К недостаткам Софьи Сергеевны — увы, людей без недостатков нет! — между прочим, относили ее институтскую привычку закатывать глаза и вообще делать те маленькие «движения», которые так недавно признавались неотъемлемым признаком женственности.

Квартира Софьи Сергеевны была обставлена довольно беспорядочно, а большая зала, где стоял рояль, даже поражала своей пустотою. В маленькой гостиной оставалась обитая голубым шелком дорогая мебель, но тут же торчали простые венские стулья и самый топорный шкаф с книгами. Сама хозяйка в окружавшем ее беспорядке являлась приятным диссонансом.

— Садитесь вот сюда, Егор Андреевич, и побеседуем, — говорила Софья Сергеевна, усаживая гостя в глубокое кресло. — Я очень рада с вами познакомиться.

— От Анны Ивановны наслышан был довольно о вас, ваше превосходительство… — бормотал старик.

— Вы знаете Нюту!?

— Помилуйте, даже весьма хорошо! Я и квартиру для школы в Теребиловке оборудовал, ваше превосходительство, а Анну Ивановну еще младенцем на руках нашивал.

— В таком случае, мы будем с вами совсем друзьями, — с веселой улыбкой говорила Софья Сергеевна, показывая глазами появившейся с кофе Дарьице, чтобы она подавала сначала гостю.

— Дарьица, Владимир Аркадьевич спит?

— Нет, проснулись и… — Горничная не договорила, а генеральша чуть заметно нахмурилась.

Пружинкин два раза обжегся горячим кофе и готов был то же самое сделать в третий, чтобы вызвать ласково-снисходительную улыбку генеральши, нежившейся теперь на диване, как только что разбуженный котенок. Она, делая крошечные глотки из китайской чашечки, внимательно расспросила его о занятиях, о Теребиловке, о Павле Васильевиче, еще раз о занятиях и заключила этот допрос словами:

— У меня к вам тоже будет дело, Егор Андреевич, и, может быть, даже не одно. Вы ведь не откажетесь помогать мне?

— Я-с? Ваше превосходительство, да я не то что помогать, я буду прямо вашим рабом!

Этот ответ очень понравился Софье Сергеевне, и она посмотрела на Пружинкина уже совсем ласково, как умеют это делать

женщины, которые сознают собственную силу. Вошедший в гостиную толстый старик не дал ей докончить начатую фразу.

— Ma petite, вы сегодня восхитительны, как никогда, — хрипло проговорил вошедший, прикладываясь к ручке.

— Скверно то, что этот комплимент повторяется каждый день.

— Но солнце тоже поднимается каждый день!

— Позвольте познакомить вас, господа: мой дядя Владимир Аркадьевич, Егор Андреевич Пружинкин… — отрекомендовала генеральша, поднимаясь с места.

Старик щелкнул каблуками и отвесил Пружинкину низкий поклон. Его хитрые и злые глаза на время скрылись в улыбке, расплывшейся по жирному опухшему лицу.

— Еще сын народа, если не ошибаюсь? — проговорил Ханов, пожимая руку Пружинкина с особенной нежностью.

— Из Теребиловки-с, Владимир Аркадьевич.

— Господа, вы тут побеседуете пока, а мне нужно одеться, — говорила генеральша и сделала дяде глазами выразительный знак.

— Хорошо, хорошо, мы тут познакомимся, — ответил Ханов, усаживаясь в кресло. — Да вот что, ma petite, нельзя ли послать нам того… коньячку… С кофе это превосходно выйдет для первого раза.

Софья Сергеевна только пожала плечами и вышла, а Ханов откинулся на спинку кресла и захохотал. Это был среднего роста, плотный и заплывший жиром старик с короткими руками и вросшей в плечи большой головой. Широкое скуластое лицо, с открытым лбом и прямым носом, принадлежало к тому разряду лиц, которые не забываются. Редевшие на голове волосы он стриг под гребенку и носил бороду, которую подкрашивал каким-то рыжим составом. Длинные, пожелтевшие от табаку усы и крепкие, широкие зубы дополняли общий вид «дяди». Серая осенняя пара сидела на нем довольно небрежно, но с тем шиком, как умеют одеваться застарелые щеголи. В городе Ханов слыл за поврежденного, который выкидывал время от времени совершенно невозможные штуки. Пружинкин, конечно, слыхал о нем и даже знал его в лицо, поэтому переживал теперь, оставшись с глазу на глаз, неприятное беспокойство, точно Софья Сергеевна унесла с собой его радостное настроение. Так они просидели друг против друга минут пять, не проронив ни одного слова. На всякий случай Пружинкин взял в руки свой картуз и нерешительно кашлянул. Когда Ханов вскидывал на него свои волчьи глаза, старик потуплялся и начинал смотреть куда-нибудь в сторону.

— Из мещанского звания? — хрипло спросил Ханов, показывая зубы.

— Точно так-с… из Теребиловки.

— Значит, по воровской части промышляете?

— Зачем же, Владимир Аркадьевич… Не все воры и в Теребиловке!

— Может быть, прежде воровали, если теперь считаете невыгодным?

— Не случалось…

— Ну, зачем скромничать, друг мой? Кстати, рыжих женщин вы любите? У нас до Дарьицы жила такая, рыженькая Пашица… очень миленькая девчонка, только Саня ее выдворила. У женщин, знаете, всегда свои необъяснимые капризы и странности. Я выражаюсь вежливо, потому что нынче и у вас в Теребиловке женская эмансипация завелась.

— Как вы изволили выразиться?

— Респирация, то-есть оккупация или прострация… ха-ха! Ах, ты, лесовор, лесовор! Ученых слов не понимаешь, а лезешь с своим мещанским званием в салон к Софье Сергеевне, где коловращаются самые умные люди. Ну, зачем ты сюда-то залез, сын народа?

Разговор принимал довольно острую форму, и Пружинкиным овладела малодушная мысль спастись бегством, но в этот критический момент Софья Сергеевна вернулась, одетая в простенькое темное шерстяное платье и в таком же кожаном поясе, какой носила Анна Ивановна. По выражению лица Пружинкина и по вертящемуся в его руках картузу она поняла все.