Иметь и хранить

Джонстон Мэри

Время от времени на площади появлялись прохожие. Почти все они, и мужчины, и женщины, взглядывали вверх, на мое окно, и взгляды их выражали дружелюбие. Весть о том, что Бэкингем опять стал верховодить при дворе, уже разнеслась, и ряды виргинских сторонников милорда Карнэла заметно поредели. Мимо тюрьмы бодро прошагал молодой Хэймор, франтовато одетый и весело насвистывающий. На ходу он приветственно помахал мне шляпой с великолепным, но обломанным пером и крикнул:

— Сегодня у форта будет травля медведя! Жаль, что вы пропустите такую знатную потеху! Там собираются все, включая милорда Карнэла.

Продолжая насвистывать, он удалился, а немного спустя на площади

показался мастер Эдвард Шарплес. Возле позорного столба он остановился, чтобы поглазеть на выставленного там мошенника, вряд ли подозревая, что в один прекрасный день ему самому придется занять это место. Наглядевшись, он задрал голову и посмотрел на меня со всей злобой, какую его мелкая душонка могла придать его ничтожным чертам, после чего отправился дальше. Вид у мастера Шарплеса был утомленный, мало того, одежда его была запачкана болотной жижей, а плащ изорван колючками.

— Хотел бы я знать, для чего ты ходил в лес? — пробормотал я.

Позади меня заскрежетал отпираемый замок, и в камеру вошли двое: тюремщик и Дикон. Последний нес мой обед, вид которого меня не огорчил.

— Оленину прислал сэр Джордж Ирдли, сэр, — ухмыляясь, доложил тюремщик, — птицу — мастер Пирси, пирог и марципан — мадам Уэст, а херес — мастер Пори. Может, вам еще чего надобно, сэр?

— Если чего и надобно, то не от тебя, — сухо ответил я.

Он опять ухмыльнулся, накрыл на стол и направился к двери.

— Можешь побыть тут, пока я не приду за посудой, — бросил он Дикону и вышел, демонстративно заперев за собой дверь.

Я принялся за обед, а Дикон подошел к окну и стал там, глядя на синее небо и на человека, выставленного у позорного столба. Ему дозволялось свободно ходить по всей тюрьме, меня содержали более строго, однако мои друзья могли посещать меня, когда хотели. Что до Джереми Спэрроу, то он протомился в узилище всего лишь сутки, после чего у мадам Уэст случился припадок ипохондрии, и она, заявив, что умирает, потребовала к себе преподобного Спэрроу, дабы он доставил ей пастырское утешение (ибо мастер Бак в ту пору, как на грех, отлучился в Хенрикус по делам, касающимся учреждения колледжа). От одра сей деспотичной дамы Спэрроу был призван на тот берег реки для погребения усопшего, а оттуда — на Тутовый остров для совершения брачного обряда. А поскольку назавтра было воскресенье и другого священника не нашлось, он вновь заместил преподобного Бака на церковной кафедре и произнес такую яркую и волнующую проповедь, какой в Виргинии не слыхали никогда. Сойдя с амвона, он уже не вернулся в тюрьму: священников на всю Виргинию было только пятеро, а больные, жаждущие утешения, и покойники, ожидающие похорон, не переводились. Мастер Бак, все еще недомогающий, загостился в Хенрикусе у преподобного Торпа, обсуждая с ним излюбленный прожект, с которым тот давно носился: как обратить в Христову веру всех без изъятия индейцев, обитающих к северу от Южных морей. В итоге Джереми опять заступил на свое старое место, и все потекло прежним порядком. Поначалу кое-кто поговаривал, что надо бы вынести ему общественное порицание, но вскоре эти толки заглохли сами собой.

Покончив с пирогом и хересом, я повернулся к Дикону:

— Я ждал сегодня мастера Ролфа, но он не пришел. Ты что-нибудь о нем слыхал?

— Нет, — ответил он.

В эту минуту дверь снова отворилась, и в нее просунулась голова тюремщика.

— К вам человек от мастера Ролфа, капитан.

Он попятился, и в камеру вошел индеец Нантокуас, шурин Ролфа.

После прибытия «Джорджа» в Джеймстаун Ролф навестил меня уже дважды, но тогда Нантокуаса с ним не было. Молодой вождь подошел ко мне и коснулся

моей протянутой руки.

— Мой брат будет здесь еще до того, как солнце тронет верхушку самой высокой сосны, — сказал он как всегда спокойно и степенно. — Он просит капитана Перси никого не принимать до тех пор. Он желает увидеться с ним наедине.

— Едва ли мне будут докучать визитами, — заметил я, — ведь сегодня ожидается травля медведя.

Нантокуас улыбнулся.

— Мой брат попросил меня подыскать на сегодня медведя для травли. Я выменял одного у паспахегов на медную монету и привел его на лужайку под фортом.

— Где вскорости соберется весь город, — подхватил я. — Интересно, чего ради Ролф все это затеял?

Наполнив кубок хересом, я придвинул его к индейцу.

— В последнее время ты стал редко бывать в лесу, Нантокуас.

На его красивое смуглое лицо набежала тень.

— Опечанканоу вообразил себе, что я уже больше не индеец. Лесные птицы напели ему в уши, что белых людей я люблю, а свой собственный народ ненавижу. Он больше не называет меня своим воином, не вспоминает, что я сын его любимого брата Паухатана. Нынче он не зовет меня на свой совет, и не я веду его отряды в набегах. Когда я в последний раз приходил в его вигвам, его глаза жгли меня, как те угли, которые пленившие меня однажды монаканы сыпали мне на ладони и заставляли сжимать в кулаках. Он больше не хочет со мною говорить.

— Я бы ничуть не огорчился, если бы он и вовсе замолчал, — сказал я. — Однако сегодня ты все же ходил в лес, не так ли?

— Да, — ответил он, бросая взгляд на пятно древесной плесени на своем расшитом бисером мокасине. — У капитана Перси зоркий глаз, ему следовало бы родиться индейцем. Я ходил к паспахегам, чтобы отдать им медную монету. И вот что: я мог бы рассказать капитану Перси одну странную вещь...

— Какую же? — поинтересовался я.

— Когда я пришел к вождю паспахегов, чтобы отдать ему монету, я не застал его в вигваме. Старики сказали мне, что он ушел к вершам за рыбой, он и еще десять воинов. Старики лгали. Я проходил мимо того места, где паспахеги ставят свои верши, и там никого не было. Я сел перед вигвамом вождя и закурил трубку, и девушки принесли мне каштановые лепешки и пиво, потому что Нантокуас — принц и желанный гость для всякого, кроме Опечанканоу. Старики курили, уставив глаза и землю, и каждый видел лишь одно: те дни, когда он был молод и строен, как Нантокуас. Ни один не приметил, как жена вождя, которую тщеславие превратило в ребенка, развернула кусок замши и показала Нантокуасу кубок чеканного серебра, украшенный цветными камнями.

— Хм! Любопытно.

— Такой кубок — высокая плата, — продолжал индеец. — За какую же услугу вождь паспахегов получил его?

— Хм! — повторил я. — А ты часом не встретил в лесу мастера Эдварда Шарплеса?

Он покачал головой.

— Лес велик, и в нем много троп. Нантокуас искал следы вождя паспахегов, но не нашел. Ему незачем было терять время на белого.

Он запахнул свой плащ из меха выдры и приготовился уходить. Я встал и пожал ему руку, потому что любил его и был у него в долгу.

— Передай Ролфу, что я буду один, — сказал я. — И спасибо за труды. Если нам с тобой когда-нибудь доведется опять охотиться вместе, как бы я хотел иметь случай услужить тебе! Те шрамы, что оставили на мне волчьи зубы, все еще не изгладились. В тот день ты подоспел как раз вовремя, если б не ты, я бы пропал.

Нантокуас улыбнулся.

— Волк был старый и свирепый, — сказал он. — Я всем сердцем желаю, чтобы капитан Перси поскорее вышел на волю, тогда мы, он и я, убьем еще много волков.