Иметь и хранить

Джонстон Мэри

На соседний стул был наброшен плащ из алого сукна. Я схватил его и расстелил на полу, затем вынул из ножен кинжал, который взял из арсенала в приемной губернатора.

— Бери свой кинжал, убийца, — крикнул я, — и становись рядом со мною на этот плащ.

— Ты жив или мертв? — проговорил он. — Я не стану биться с мертвецом.

Он так и не сдвинулся со своего кресла, и в голосе его была апатия, а в глазах — безучастие.

— У нас много времени, — вымолвил он. — Я тоже скоро присоединюсь к миру мертвых, к твоему миру, ты, изможденный, окровавленный призрак. Подожди меня, и я сражусь с тобой — одна тень против

другой.

— Я не умер, — сказал я, — но она умерла. Вставай же, негодяй и убийца, не то я убью тебя, пока ты сидишь здесь с руками, обагренными ее кровью.

После этих слов он встал и вынул свой трехгранный кинжал из ножен. Я сбросил камзол, он последовал моему примеру, но руки его двигались медленно и вяло и с трудом расстегнули пуговицы. Я смотрел на него в изумлении, ибо не в его правилах было медлить, когда речь шла о дуэли.

Наконец он медленно и неуверенно встал в позицию на алом плаще. Я поднял левую руку, и он тоже, и мы сцепили наши пальцы в замок. В его пожатии не было силы; рука его была холодной и вялой.

— Ты готов? — вопросил я.

— Да, — отвечал он, и голос его был странен. — Но как мне сражаться, когда она стоит, прильнув к твоей груди... Я тоже любил тебя, Джослин... Джослин, убитая в лесу!

Я ударил его кинжалом, который держал в правой руке, и ранил в бок, но неглубоко. Он ответил ударом на удар, но его короткий трехгранный кинжал только оцарапал меня — настолько бессильной была державшая его рука. Я еще раз ударил, а он только разрезал воздух, потом его рука повисла, как будто отделанная драгоценными камнями рукоять была слишком тяжела для него.

Отпустив его левую руку, я отступил, сойдя с узкого алого поля нашего боя.

— Неужто у тебя не осталось сил? — вскричал я. — Я не могу убить тебя так!

Оп стоял, глядя мимо меня, как будто видел что-то очень далекое. Из его ран сочилась кровь, но я так и не смог нанести смертельного удара.

— Делайте, что хотите, — пробормотал он. — Я словно связан по рукам и ногам, ибо смертельно болен.

Повернувшись, он, качаясь, возвратился к своему креслу и, упав в него, посидел так с минуту, полузакрыв глаза; потом вскинул голову и взглянул на меня с тенью своей прежней надменности, гордыни и презрения на изуродованном шрамами лице.

— Что же вы меня не убили, капитан? Давайте же, прямо в сердце! Так, как заколол бы вас я, если б вы сидели на моем месте, а я бы был на вашем.

— Я знаю, что так бы оно и было, — сказал я и, подойдя к окну, выкинул кинжал на безлюдную улицу; а потом посмотрел на дым за рекой и подумал: как странно, что еще светит солнце и в лесу поют птицы.

Когда я снова поворотился к комнате, он все еще сидел в своем в кресле, великолепный и трагический со своим изуродованным лицом и глазами, полными тяжкого горя.

— Я поклялся убить вас, — сказал я. — Несправедливо оставить вас в живых.

Он взглянул на меня, и его бескровные губы тронуло нечто отдаленно похожее на улыбку.

— Не беспокойтесь, Рэйф Перси, — вымолвил он. — Не пройдет и недели, как я буду мертв. Вы видели труп моего слуги, моего итальянского лекаря, лежащий на полу там, за ширмой? У него, у Никколо, которого люди прозвали Черной Смертью, было в запасе множество ядов — ядов сильных и быстрых, либо тайных и медленных. И день, и ночь, и земля, и солнечный свет — все стало мне ненавистно.

Теперь мне предстоит адское пламя — посмотрим, заставит ли оно меня забыть... забыть лицо женщины. — Он говорил наполовину со мною, наполовину с самим собой. — Глаза у нее темные и большие, — продолжал он, — а под ними тени и следы слез. Она стоит здесь день и ночь и глядит на меня. Губы ее полуоткрыты, но она никогда не говорит со мною... Помню, она, бывало, сжимала одной рукой другую — вот так...

Я крикнул, чтобы он замолчал, и без сил прислонился к столу.

— Будь ты проклят! — крикнул я. — Ты ее убийца! Убийца!

Он поднял поникшую голову и посмотрел куда-то мимо меня с той же странной, едва заметной улыбкой.

— Я знаю, — проговорил он с достоинством, которое по временам проглядывало в его манере. — Если хотите, вы можете сыграть роль палача и казнить меня. Но вряд ли в этом будет хоть какой-нибудь смысл. Я уже принял яд.

Комнату заполнял солнечный свет, и ветер с реки, и трубные крики лебедей, улетающих на север.

— «Джордж» уже готов к отплытию, — продолжил он, помолчав. — Завтра или послезавтра он отправите и в Англию с вестями об этой резне[139]. Я поплыву на нем, и не пройдет и семи дней, как меня похоронят в море. Существует тайный, медленно действующий яд... Я не хочу умереть в краю, где я проиграл все, и не желаю умирать в Англии, где Бэкингем сможет увидеть мое лицо, вот почему я принял этот яд. Что до итальянца, который лежит там, на полу, в Англии его ждали арест и казнь. Он предпочел более быстрый уход из жизни.

Он замолчал, и голова его склонилась на грудь.

— Если вы согласны с естественным ходом вещей, — продолжил он наконец, — то не могли бы вы сейчас уйти? Из меня нынче плохой собеседник.

Его рука продолжала медленно постукивать по письму, а взгляд был направлен куда-то за мою спину.

— Я все проиграл, — пробормотал он. — Не знаю, почему я так плохо провел эту партию. Ставка была высока — и у меня нет средств, чтобы отыграться.

Его голова опустилась на лежащую поперек стола руку. Что до меня, то я простоял рядом с минуту, стиснув зубы и сжав кулаки, а потом повернулся, вышел из комнаты, спустился по лестнице и вновь оказался на улице. Под окном в пыли лежал мой кинжал. Я подобрал его, вложил в ножны и пошел прочь.

На улице было очень тихо. Все окна и двери были закрыты и заперты на засовы; ни единая живая душа не побеспокоила меня ни словом, ни любопытствующим взглядом. Вопли дикарей, доносившиеся из леса, прекратились, и только пронизывающий ветер не стихал, принося со стоящей на реке «Надежды» звуки песни. Для матросов на ее палубах домом было море, а не наша гавань; и они могли с легкой душою петь, в то время как над домами поселенцев подымался дым, а на их порогах лежали тела убитых.

По тихой, освещенной ярким весенним солнцем улице я прошел к дому пастора. Деревья в саду стояли голые, цветы давно пожухли. Дверь не была заперта. Я зашел в дом, прошел в залу и широко растворил тяжелые ставни, потом остановился и огляделся вокруг. Ничто здесь не изменилось; все осталось, как в ту бурную ноябрьскую ночь, когда мы ушли отсюда. Возможно, мастер Бак редко бывал дома, или же он был слаб и ему не хватало сил что-либо поменять. Все выглядело так, словно мы покинули эту комнату всего час назад, разве что теперь в камине не горел огонь.