Император Александр I. Политика, дипломатия
Шрифт:
Совершенно другое было во Франции. Здесь революционное движение пошло вследствие стремительного желания оторваться от старины и создать новый, лучший мир отношений для себя и для целого человечества, ибо для француза мало устроить что-нибудь для себя, ему нужна широкая, всемирная сцена; он пропагатор по природе: ему нужно, чтобы все народы слушали его, принимали волей или неволей его учение. Крайности движения, неприложимость выработанных теоретических начал оттолкнули многих от революции. Но на главный, существенный вопрос были разные ответы для англичанина и для француза. Англичанин спрашивал: какую выгоду принесла ему его революция, кроме защиты английской старины от шотландских притязаний Стюартов? Ответ был, что выгоды нет и защита старины стоила слишком дорого, можно было бы подешевле. Получивши такой ответ, англичанин отворачивался от своей революции. Но для француза был другой ответ: если революция не принесла блаженства на земле, как ожидали люди со слишком разгоряченным воображением; если она сопровождалась явлениями очень непривлекательными; если, наконец, она показала свою несостоятельность, бросивши истомленную Францию в добычу военному деспотизму, то, с другой стороны, она уничтожила такие явления, которые были ненавистны, создала ряд новых, лучших для большинства отношений. Карл II Стюарт возвращался на английский престол с условием восстановления старины,
В Англии огромное большинство было за полное восстановление старины при восстановлении Стюартов; во Франции за полное восстановление старины было незначительное меньшинство, незначительная партия. Эта партия преимущественно состояла из эмигрантов, людей, которые оставили Францию вместе с Бурбонами; теперь возвратились вместе с ними и нашли: свои имения — в чужих руках; должности, которые принадлежали им по старинному праву, замещенными новыми людьми, детьми революции. Но каким образом возвратились они теперь, в 1814 году? По милости правительства? Но эту милость предлагал им и Наполеон, и они не приняли ее. Они возвратились теперь вследствие торжества своего начала, которому они оставались до конца верными. Следовательно, они возвратились торжествующими, победителями? Но где же следствия торжества, победы? Где награды, где почет за верность тому началу, которое теперь торжествовало; где раскаяние со стороны людей, не признававших этого начала и теперь принужденных признать его? Эмигрантам бросали в глаза упрек, что они ничему не научились, ничего не забыли; от них требовали сделки между старым и новым; но благоразумно ли требовать невозможного? Сделка предполагает взаимные уступки; но какую уступку сделали представители новой Франции представителям старой — ту, что признали старую династию единственно законной? Но какую награду получили люди, которые постоянно признавали это; что было уступлено в пользу старых слуг и приверженцев этой старой династии?
Ничего! Новая Франция не хотела ничего уступить старой. Новая Франция нашла для себя полезным возвратить из изгнания старую династию, возвратить ей прежнее значение; но не считала для себя выгодным возвратить прежнее значение, прежние материальные средства верным слугам этой династии, от которых требовалось, чтобы они забыли прошлое. Но как они могли забыть прошлое, когда в памяти о нем и заключалось все их значение, все их достоинство, все их права? Как они могли забыть его именно теперь, когда и новая Франция вспомнила о нем и восстановляла его? Новая Франция помнила прошлое, насколько это было для нее выгодно, и забывала все то, что могло нанести ущерб ее новым выгодам; от старой Франции требовалось, наоборот, чтобы она забыла для себя прошлое и научилась жертвовать всем для новой Франции, когда последняя не хотела ничем для нее пожертвовать. К требованию неблагоразумному, к требованию невозможного присоединялось требование не очень нравственное: требовалось, чтобы Бурбоны из-за выгоды быть на троне новой Франции забыли об интересах старых верных слуг своих, страдавших за эту верность к ним.
Таким образом, возвращение Бурбонов условливало необходимо продолжение революционного движения во Франции, ибо старая и новая Франция были сопоставлены без всякой сделки, без взаимных уступок, следовательно, были сопоставлены для борьбы. Кроме того, существовали условия, благоприятствовавшие усилению борьбы и ее продолжению. Король Людовик XVIII был человек умный, но старый, болезненный, во время своего долгого царствования только по имени не могший получить привычки к правительственной деятельности, не могший потому дать должную силу своему правительству, особенно среди такого народа, как французский, правитель которого, чтобы быть сильным и популярным, должен энергически заявлять свое существование, свою деятельность.
Людовик XVIII был бы очень хороший король в государстве, где конституционный порядок уже окреп; но был мало способен содействовать его укреплению во Франции, где этот порядок только что начался. Не имея собственной семьи и прикрепленный болезнью к креслам, Людовик нуждался всегда в любимце, в человеке, который двигался за него, смотрел и слушал за него; король, по-видимому, сильно привязывался к такому человеку; но старый эгоист скоро утешался, если обстоятельства заставляли его удалить от себя любимца, и спешил заменить его другим. По своей холодной натуре, по отсутствию сильных убеждений, религиозных и политических, Людовик XVIII, казалось, был способен кое-что забыть и кое-чему научиться, то есть был способен забывать об интересах людей, тесно связанных с династией, способен обращать внимание на интересы новой Франции; но эта способность не повела ни к чему при отсутствии ясного, определенного взгляда на свое положение и положение Франции и, главное, при отсутствии энергии. Революционное движение во Франции могло быть сдержано только правителем, сильным по своим личным средствам, как взволнованная религиозной борьбой Франция была успокоена Генрихом IV, который стал ходить к обедне в угоду католическому большинству и издал Нантский эдикт для протестантского меньшинства; но при этом все чувствовало силу правительства, король не царствовал только, но управлял, направлял народные силы, народную деятельность.
Но предпоследний Бурбон был похож не на первого Бурбона, а на последних Валуа. Как последние Валуа по слабости своей выпустили из рук направление народного движения, дали католикам и протестантам самим переведываться друг с другом и выбирать себе вождей, которые заслоняли собой королей, и последним оставалось одно — перебегать от одной партии к другой, так и Людовик XVIII, не имея бесстыдной откровенности Екатерины Медичи, действовал, однако, совершенно в ее духе: готов был, смотря по обстоятельствам, нынче идти к обедне, а завтра к проповеди; не умея направлять движения, он дал усилиться и разнуздаться партиям и погубил свою династию. Скажут: положение Людовика XVIII было совершенно иное, чем, например, положение Генриха IV; Франция при Людовике XVIII получила либеральную конституцию, для утверждения которой личность короля не должна была сильно выдаваться вперед. Но не должно забывать, что Франция только что начинала свою новую, конституционную жизнь, и начинала ее при обстоятельствах неблагоприятных; слабость новорожденного строя была очевидна при каждом движении машины; король с ясным, определенным политическим взглядом и с сильной волей должен был тут явиться на помощь и отстранить неблагоприятные условия, мешавшие укреплению нового устройства; это новое устройство было монархическое; его судьба тесно была соединена с судьбою восстановленной Бурбонской династии в виду двоих врагов — республики и бонапартизма. Для низложения этих врагов, для утверждения
Несостоятельность первого короля восстановленной династии была главным неблагоприятным условием для его утверждения, для прекращения революционного движения. Вторым условием было разделение в доме королевском. Наследником бездетного Людовика XVIII был брат его, граф Артуа, человек, уступавший ему в уме и образованности, но имевший цельную натуру, не способный изменять своим убеждениям, своим привязанностям; он явился в новую Францию полным представителем старой, и потому, разумеется, все те, которые сочувствовали старой Франции, сосредоточились около него. Король не мог иметь влияния на брата, не умел заставить его сообразоваться со своими взглядами, потому что эти взгляды не были ясно определены; не умел заставить приверженцев старой Франции подчиниться своей воле, потому что эта воля была слаба, и, таким образом, передал их брату, делал из своего наследника главу партии. Имея главу в наследнике престола, имея, следовательно, за себя будущее, эта партия действовала мимо короля, на которого, как на слабого старика, не могшего долго жить, она мало обращала внимания. Ее претензии, не могшие, разумеется, уменьшиться вследствие такого положения, раздражали приверженцев новой Франции, которые, видя, что наследник престола не будет за них, враждебно относились к старшей линии Бурбонов. Граф Артуа был уже старик, но и сыновья его давали мало обеспечения для новой Франции: старший, герцог Ангулемский, не отличался ни дарованиями, ни привлекательным характером; он был женат на двоюродной сестре своей, дочери Людовика XVI; бездетная, без привязанностей, которые бы могли смягчить ее душу, сделать ее доступною радостям настоящего и надеждам в будущем, герцогиня Ангулемская жила прошедшим, из которого вынесла непримиримую ненависть к новой Франции и не скрывала этой ненависти. Бездетность герцога Ангулемского сосредоточивала надежды приверженцев династии на втором сыне графа Артуа, герцоге Беррийском, отличавшемся чрезвычайно неприятным характером, резкими, раздражающими манерами.
Подле старшей линии Бурбонов, обещавшей так мало для будущей новой Франции, существовала младшая, Орлеанская линия, представитель которой Людовик-Филипп уже давно не мог скрыть наследственных честолюбивых стремлений. Его ментор, знаменитый Дюмурье, еще в 1795 году писал к предводителю Вандейского восстания Шаретту, что Франция нуждается в монархии, только не в монархии Людовика XIV; что нужен король, который третьему сословию дал бы то, что Бурбоны могли бы дать только дворянству и духовенству; что единственною возможною связью между республикой и монархией служит молодой герцог Орлеанский. Ученик усвоил себе вполне взгляд учителя. Вот в каких выражениях давали знать в Россию о его деятельности в Англии в 1804 году: «Он молод, но не вдается ни в какие развлечения, свойственные молодости. Хитрый, интриган, честолюбивый чрез меру, он проводит свои досуги за ландкартами, всюду поддерживает корреспонденцию, даже во Франции. Какой-то Монжуа, который принимает иногда немецкую фамилию Фроберг, его поверенный, беспрестанно разъезжает из Англии на континент по поручениям своего принца. Принц, по-видимому, помирился с Людовиком XVIII, но не перестает добиваться французского престола, и если Бонапарт будет свержен, то друзья герцога Орлеанского представят, что от законного монарха не будет никакой безопасности для людей, вотировавших смерть Людовика XVI, также для приобретших имения эмигрантов и духовенства, тогда как герцог Орлеанский, так сильно впутанный в революцию, не будет никому мстить и не будет покровительствовать эмигрантам».
Герцог готов был принять предложение шведского короля Густава IV служить под шведскими знаменами против наполеоновской Франции; готов был принять начальство над английской экспедицией в Мексику или Буэнос-Айрес, или на Ионические острова. В 1808 году он явился в Гибралтаре, чтобы принять участие в испанском восстании против французов, но не был допущен до этого англичанами по представлениям Людовика XVIII. В 1814 году, когда возник вопрос о том, кому занять праздный престол французский, то мысли об удобствах младшей линии Бурбонов перед старшею необходимо пошли в ход; их разделял и император Александр; но существовало сильное возражение: старшая линия имела преимущество пред всеми другими соискателями по законности, легитимности; как скоро начала этой законности нарушались и выставлялись выборы, то герцог Орлеанский не имел преимущества пред другими соискателями: почему, например, его должно было предпочесть Бернадоту? Людовику-Филиппу оставалось продолжать заявлять свое сочувствие к новой Франции, заявлять свой либеральный образ мыслей, чем он приобретал расположение русского государя; так, он принял поручение императора Александра внушить королю Обеих Сицилий о необходимости переменить прежнее поведение на более либеральное. Советы, подкрепленные именем могущественного императора, решителя судеб Европы, подействовали: палермский кабинет поспешил засвидетельствовать, что король постарается мудрым управлением уничтожить невыгодное впечатление, произведенное на императора Александра его прежним поведением; что дурной советник, именно духовник королевский, потеряет прежнее значение и не будет вмешиваться ни во что. Между тем Людовику-Филиппу оставалось дожидаться, пока старшая линия будет низвержена вследствие своей слабости, и он принял это выжидательное положение — положение ворона над умирающим.
Но Людовик-Филипп, предвидя низвержение старшей линии, не понимал ясно главной причины этого низвержения: не понимал, что для Франции нужно правительство сильное, король, сильный своими достоинствами, энергический, способный стоять наглядно в челе народа, способный давать чувствовать, что сильная рука правит, направляет и умеряет движение. Употребляя самые легкие средства для обращения на себя внимания недовольных старшей линией, либеральничая и популярничая, усиливая болезнь, которою страдала Франция, потому что эта болезнь была ему выгодна, Людовик-Филипп вовсе не обладал средствами по достижении своей цели остановить развитие болезни. Он страдательно дал себя в распоряжение обстоятельствам; это страдательное положение, бывшее следствием слабой природы человека, в свою очередь, разумеется, не могло развить в нем силы, энергии. Таким образом, и младшая линия Бурбонов в своем представителе оказывалась несостоятельною. Восстановленные Бурбоны думали, что они возвращаются владеть отцовским достоянием, и не понимали, что они должны завоевать Францию, как завоевал ее Генрих IV; Франция 1814 года была похожа на сказочную богатырку, соглашавшуюся отдать свою руку только тому богатырю, который прежде победит ее в бою; между Бурбонами обеих линий не было ни одного такого богатыря.