Император Бубенцов, или Хромой змей
Шрифт:
– Бубенцов! От слова «бубен». Меня все так дразнят.
Он знал, что фамилия в таких случаях необходима. Когда на доске объявлений повесят благодарность из милиции, там будет написана его фамилия. «Честный поступок юного пионера Ерофея Бубенцова». И многое простят Бубенцову строгий завуч и злая химичка. На утренней линейке, поставив Бубенцова перед строем, директор зачитает вслух заметку из газеты «Пионерская зорька».
Всю следующую неделю радость предстоящего праздника переполняла Ерофея. Самое трудное было теперь – дождаться. Ерошка нетерпеливо подгонял время. Но дни шли за днями. И дни
Отчим внимательно выслушал, потемнел лицом. Спросил, в каком точно месте стоял милиционер. Надел пиджак с медалями, плащ, шляпу и молча ушёл куда-то. Вернулся к вечеру хмурый, хмельной. Походил по дому, включил радиолу. Как раз передавали классическую музыку. Отчим не любил классику, но в этот раз включил звук на полную громкость. А затем молча и без всяких объяснений высек Бубенцова солдатским ремнём.
Пятая симфония Бетховена заглушила Ерошкины вопли.
Справедливости ради следует отметить, что в ту пору, по малолетству своему, Бубенцов не мог ещё знать о невероятном могуществе человека. А ведь именно об этом могуществе рассказывается в знаменитой симфонии. Не знал Ерошка и того, что даже самый никчёмный из людей способен собственную жизнь сделать неподвластной для роковых сил. Всё это он, конечно, узнает, и даже испытает на собственной шкуре, но гораздо позднее. Когда приблизится конец и ясен станет финал драмы.
– Ра-а-а-тата-та-а!.. – подпевал Бубенцов. – Громче, Настя! На полную!
Настя пошла к подоконнику. И именно в тот миг, когда все иные звуки мира покрыл водопад бравурного гимна, в дверь внезапно позвонили. Ни Бубенцов, ни его красивые девушки ничего не услышали.
Звонков было три. Два коротких, третий длинный. Седовласая Зора, глухо ворча, пошла отпирать. Сняла цепочку. В прихожую осторожно вступили трое азиатов. Два невысоких, третий длинный. Как будто материализовались звонки. Длинный абрек с маленькой бритой головой отстранил старуху. Зора попятилась, рухнула на диванчик. Взыграли рыдающими басами пружины. Бельмы старухи сверкнули из темноты молодо, ярко. Так с треском вдруг вспыхивает напоследок почти уже угасшая свеча. Вспыхивает на одно мгновение, выстрелив копотью, освещает на миг пространство вокруг, а после гаснет и смыкается вокруг кромешная темень.
Трое вошедших замерли, прислушались. Один из них, низкорослый, сутулый, с руками ниже колен, походил немного на орангутанга. Со стороны кухни из-за бархатной портьеры, похожей на театральную кулису, пробивалась бравурная музыка. Орангутанг смерил глазами расстояние, перебрал ногами, затем разбежался, подсел и ударил пяткой в дверь. Музыка вырвалась наружу, взревела дико, страшно. Азиаты нырнули в поток, пропали в нём. Музыка оборвалась. Послышался грохот падающей посуды, звон стекла. Вслед за тем по квартире разнеслись женские визги.
Старуха Зора кивала седой головой. И не такое видала и слыхала она на долгом своём веку. Поковыляла к двери, чтобы набросить цепочку на крючок. Но было уже поздно. Обнаружилось, что в прихожую проникли ещё трое. На этот раз белобрысые, хотя и той же хищной породы. Самым
– Рома, заходишь слева, – тихо приказал коренастый.
Рома тряхнул длинными волосами, вытащил маузер из деревянной кобуры. Приложил ухо к портьере, прислушался. Страшно темнела в сумерках чёрная дыра его приоткрытого рта. Третий, высоченный, как жердь, всё это время стоял посреди прихожей. Он так и не проронил ни единого слова. В баскетболе таких называют «столб».
– Кому отдал? – допытывался между тем кто-то из-за бархатной портьеры.
Рома усмехнулся, стволом сдвинул кепку на затылок.
– Опередили черти, – вполголоса сказал коренастый. Мягко передёрнул затвор ТТ и поднял руку. – Я их ещё в кабаке приметил. Шакальё.
Махнул рукой, и все трое нырнули за кулису.
Старуха сидела неподвижно, мерно кивала головой. То ли осуждала, то ли одобряла. Звуки, которые доносились из кухни, приобрели теперь совсем иной тон. Все кричали, гомонили, восклицали, гоготали одновременно. Радостно, взволнованно, как будто в разгар свадьбы прибыли опоздавшие гости со стороны жениха.
Старуха снова взялась за дверную цепочку, намереваясь набросить колечко на крючок, закрыть ящик Пандоры. Выглянула на всякий случай на лестницу, нет ли ещё гостей. Гости были. Они как раз гуськом поднимались по лестнице. В касках, бронежилетах и камуфляже.
Один из них отстранил старуху дулом автомата. Как будто отодвинул грязную занавеску. Двое остались караулить у дверей. Остальные побежали по коридору. Грохотали ботинками, как кованые волки. Разлетелись в стороны бархатные портьеры.
– На пол!
Свадебное веселье оборвалось. Опытные, битые азиаты полегли лицами в пол, руки сцепили на затылках. Точно так же упали белобрысые, отшвырнув подальше оружие.
– Браво! – сказал Бубенцов.
Он стоял в разорванной на груди рубахе. Потное лицо багрово пылало. Тонкий ручеёк крови струился из рассечённой брови. Пшеничные волосы живописно растрепались, падали на лоб. Поджарый, вихрастый.
– Где деньги, гад? – деловито спросил дознаватель Муха, не повышая голоса.
– Бомжу отдал.
– Бомжу? Три миллиона? – иронически усмехнулся Муха и перевёл дуло автомата на Жеребцову.
– Он людей ел! – крикнула Настя. – На шесть кило разжирел!
У Бубенцова от такой неслыханной подлости перехватило дыхание.
– Ногу другу резали-резали, пока не осталось ничего. Друга зарезал, – закладывала Жеребцова.
– Это образ! – крикнул Бубенцов. – Символ!
– Что за символ? – Муха направил автомат на Ерофея.
– Никакого друга не было! Я придумал историю. Вернее, Шлягер. Для знакомства. Чтоб девушек поразить. А символ в том, что человека не убывает! Сколько ни отрежь от него.
– Как так? – не понял Муха. – Режь человека, а от него не убывает?
– А вот так, – сказал Бубенцов, понимая заранее, что слова его пропадут всуе. – Очень просто. Я как-то задумался. Когда стригли в парикмахерской. Отрежь, предположим, от человека ногу, от него не убудет. Вы же вот ногти себе стрижёте.
– Ну? То ноготь, а то целая нога!