Император и ребе. Том 1
Шрифт:
От такой поэтичности Потемкина затошнило, как от смеси запаха гнилых зубов с запахом гелиотропа. Его больная печень отозвалась под корсетом… И с письмом в руке он тяжело опустился в свое рабочее кресло.
«Вот, — подумал он с обидой, — ей уже шестьдесят шесть лет, а она изображает из себя игривую киску!.. В государственных делах она такая ушлая, а верит, что Платошка Зубов действительно любит ее саму, а не ее золото и не ордена, которые она ему дарует».
Нахмурив брови, он продолжал искать в дальнейшем тексте ответы на вопросы, которые задавал в своих письмах, отправлявшихся им в Петербург срочной эстафетой, одно за другим, уже несколько недель подряд. Он постоянно жаловался, что в Питере перестали заботиться о фронте. Подвоз фуража оскудел. Не хватает свежей капусты и
Для того чтобы избежать всего это и оздоровить фронт, по его мнению, был только один выход: как можно быстрее расплатиться с еврейскими поставщиками Яшей Цейтлиным и Нотой Ноткиным. Надо дать им возможность возобновить подвоз товаров, необходимых армии.
Обо всех этих проблемах в письмах ее величества не было ни слова. В Петербурге совсем забыли про солдат и говорили только про победу, про дальнейшие победы… В этом письме о них говорилось с едва скрываемым упреком. Фельдмаршал Суворов считает, — так писала ему великая мастерица любви, — и она сама тоже так считает, что не следует ограничиваться прорывом под Аккерманом[80] и Бендерами. Необходимо сниматься с занятых позиций на Днестре и перенести фронт за Прут. Нельзя давать побитому турку время, чтобы прийти в себя. Надо всегда помнить то, что сказано в завещании Петра Великого: «Одной ногой на Черном море, а второй ногой — в Царьграде».
Потемкин закусил губу. Его увядшее лицо налилось кровью: «нельзя», «необходимо», «нужно»… Константинополь им хочется взять с неевшими солдатами. Пусть они Платошку пошлют показывать такие чудеса. Он сам уже слишком стар для этого…
Гнев его не был деланым. Несмотря на свои дикие гулянки и барские безумства, Потемкин был намного человечнее, чем все генералы и фельдмаршалы его времени. Даже на старика Суворова он не раз сильно злился за то, что тот мало заботился о солдатах и попусту гробил человеческие жизни. В своих депешах с фронта Потемкин не раз просил Суворова, чтобы солдатам давали квас вместо воды и кормили их свежим щавелем вместо подгнившей капусты. По его приказу с солдат на турецком фронте сняли тяжелые старомодные тряпки времен Карла XII: неудобные гамаши на пуговицах, узкие брюки, заставляющие постоянно потеть парики с клейкой пудрой, нелепые ранцы по бокам. Он велел оставить такой маскарад только для ненагруженных офицеров… В те времена это была одна из величайших революций в русской армии, чуть ли не подрыв всей казарменной дисциплины, и одна из причин, по которым консервативный наследный принц Павел в Гатчине стал одним из самых влиятельных врагов Потемкина. Однако благодаря ему измученные солдаты вздохнули с облегчением.
Потемкин в сердцах, не дочитав, бросил письмо Екатерины на стол и механически вскрыл письмо поменьше, с французским почтовым штемпелем. Начал его читать и сперва ничего не понял.
Приложенное письмо, которое выпало из письма побольше, было написано каким-то парижским офицерчиком на дурном французском языке и подписано каким-то именем из водевиля: Наполеоне Буонапарте. Небось ненастоящий француз, а какой-то провинциал, родом с франко-итальянской границы. Почтительно, но в то же время со странной уверенностью маньяка этот самый «Наполеоне» выражал свою готовность верно служить ее величеству императрице. Вместе со своей верностью он предлагал совершенно новую стратегию для турецко-российского фронта, которая позволит сэкономить много человеческих сил и средств… Он, этот «Наполеоне», просит только, чтобы ему как можно быстрее дали должность в Российской армии. Он хочет оставить охваченную революцией Францию…
Потемкин не понимал, что это вдруг Екатерине взбрело в голову прислать ему сюда такую ерунду?.. Однако тут же вспомнил, что он, собственно, и не дочитал до конца ее письма.
Ближе к концу письма
В добродушии, с которым был написан этот постскриптум, Потемкин своим острым чутьем сразу же почувствовал влияние Платошки Зубова, как запах хорька… Он сразу же догадался, что «Платошка» уже примеривается, как бы сколотить себе капитал на новых доходах с одесского порта и с Крыма, и в связи с этим подстрекает против него петербургскую камарилью… Он уже, небось, «ужасно обижен» тем, что набирают так много иноземцев командовать Святой Русью. При этом он имеет в виду устроить новую кампанию против своего единственного сильного конкурента, то есть против него — Григория Александровича Потемкина…
Однако нахальное письмецо французского офицеришки все-таки развлекло его.
— На, — протянул он его с деланой серьезностью своему адъютанту. — Может быть, тебе, Степан Максимович, не хватает стратега? Почитай!..
Адъютант Чертков сразу же уловил, в чем дело, и по-шутовски подыграл начальнику. Сначала тихо, про себя, а потом — вслух, громко — с комической торжественностью читал он эту писанину, начертанную на революционной бумаге — шершавой и зеленовато-серой — почерком школьника, который учится писать прошения в казенном стиле. Смешные слова о «новой стратегии» Чертков выделял голосом, строя при этом комические гримасы:
— «…Новая стратегия, которую я предлагаю вашему величеству, базируется на совершенно иных принципах ведения войны. Легкая артиллерия занимает здесь место дорогой и тяжело нагруженной кавалерии и т. д. Что же касается инфантерии, то расходы на нее сокращаются на две трети при помощи быстро вводимой системы контрибуций — деньгами и провиантом, как только победоносная армия врывается во вражескую страну…»
— Ха-ха, хи-хи! — зашелся заливистым смехом письмоводитель Абруччи. Даже нахмуренное лицо Потемкина просветлело.
— Ну и ну! — махнул он рукой — Какого пару он поддает тут, этот сопляк!
Но больше всего смеха вызвало театральное имя, которым было подписано письмо. Чертков прочитал его по слогам, с комментариями, подчеркивая и растягивая каждое «о»: «На-по-ле-о-не Буна… Бона… Погодите, погодите! Ага! Буонапарте! Тьфу-тьфу! А я уж было подумал Буонарроти…[83] А это Бу-о-на-парте! Вона как!
Он, конечно же, продавал жареные каштаны в Латинском квартале в Париже. Санкюлоты сожрали все его каштаны, вот он и стал стратегом!
На взрывы хохота из соседнего кабинета вбежал генерал Головин — высокопоставленный сотрудник штаба, с хорошенькой женушкой которого Потемкин сотрудничал на свой манер, пока не занемог. На вопрос Головина, что это здесь так громко смеются, Чертков еще раз перечитал для него письмо французского офицеришки — и снова с забавными минами и с собственными юмористическими комментариями.
Теперь смеялись все трое: Головин, Чертков и Абруччи, — но сильнее всех смеялся письмоводитель Абруччи. Своим старательным смехом он, кажется, хотел подчеркнуть, что хотя сам он итальянского происхождения, тем не менее способен оценить остроумие адъютанта Черткова, глумящегося над «Наполеоне», который тоже, видимо, итальянец… Он так старательно и искренне раскачивался со смеху, что золоченые гусиные перья, засунутые у него между париком и ухом, вывалились на лежавшие перед ним и готовые к тому, чтобы на них писать, листы чистой бумаги.