Император и ребе. Том 1
Шрифт:
«Вот, — думал про себя реб Йегошуа Цейтлин, с любопытством глядя на этого пергаментного человека в мундире, — казалось бы, необрезанный, а придерживается того же правила, про которое говорит Гемора: “Не разговаривают во время еды”».[104]
Но после недолгого молчания, продолжая жевать, Суворов вдруг зашевелил свисающими бровями и быстро спросил:
— У вас, по Моисееву закону, можно бить жену?
Кусочек вареного желтка с солью застрял у реб Йегошуа Цейтлина в горле. Он с затаенным подозрением взглянул на хозяина: не сошел ли тот на самом деле с ума?.. Вроде нет. Напротив. Никогда еще за время их знакомства его серые, как сталь, глаза не светились
— Нет, ваше сиятельство, — подчеркнуто скромно отвечал ему реб Йегошуа Цейтлин, — по Моисееву закону, надо относиться к жене ласково. Любить, одевать, кормить…
— Вот как! — снова нахмурил седые брови Суворов. — Точно так же, как у нас. Очень плохой закон!
Реб Йегошуа Цейтлин промолчал. Раз уж фельдмаршал говорит и о своей собственной вере тоже, тогда, конечно, никакого оскорбления в его словах нет.
3
Суворов выпил вторую стопку красноватой водки с перцем, на этот раз безо всякого кривляния. Он снова проглотил водку, как воду, и даже не крякнул.
— У нас, у русских, — стал он вдруг разговорчивее, — у наших предков когда-то был такой хороший обычай: плетка, которую дарили жениху на помолвку. После свадьбы она ему очень пригождалась. Муж был мужем, жена тоже была довольна. Говорили: «Если муж не бьет, значит, не любит». Это было всем известно… А у вас не так?
— Нет, ваша светлость! В Писании сказано: «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и станут они одной плотью»…[105] Ведь самого себя не изобьешь.
— Самого себя? Вот как! А если твоя дражайшая половина, «ты сам», как ты говоришь, блядует? С другими путается, с другими…
Недобрый огонек блеснул в его стальных глазах. «Солдат» был виден и в его взгляде, и в словах.
— Если жена такая, — ответил реб Йегошуа Цейтлин, опустив глаза, — то разводятся…
— Разводятся! Легко сказать…
— Ей дают разводное письмо, бумагу такую. И она больше не мужняя жена…
Суворов встал. Его серые глаза были широко распахнуты:
— Больше не мужняя жена? Как ты сказал? Совсем не жена?
— Совсем. Муж может жениться на другой. Она тоже может выйти замуж.
— А сколько длится у вас такой… такой… ну, то есть получение у вас такой бумаги?
— Один день. Иногда меньше.
Суворов саданул по столу так, что жирная кулебяка в миске подскочила и перевернулась.
— То-то! Вот это закон!
В порыве внезапного восторга он снова обнял своего гостя, словно вот сейчас с ним расцелуется. Но опять не сделал этого, а, вместо того чтобы расцеловать, в задумчивости уселся на свое место, бормоча:
— Вот это закон! Вот это религия…
Реб Йегошуа Цейтлин сначала не понял: какое отношение все это имеет к делу, ради которого он приехал сюда, ради которого явился сюда к шести часам утра? Но тут же вспомнил истории, ходившие между офицерами относительно семейной жизни Суворова. Ведь действительно рассказывают, что Варвара Ивановна, его молодая женушка, которая моложе его на целых двадцать лет, развлекается со всеми молодыми людьми из семьи Суворова, но только не со своим мужем. А поскольку генералиссимус Суворов находится одиннадцать месяцев в году на фронтах России, Варвара Ивановна развлекается именно одиннадцать месяцев в году и никак не меньше. И даже когда муж приезжает домой отдохнуть пару недель, она тоже развлекается. А когда он упрекает ее, что это наносит ущерб его доброму имени, и напоминает ей об обязанностях доброй христианки и о чистоте семейной жизни, его «вторая половина» проклинает его на чем свет стоит. Этого
Реб Йегошуа Цейтлин смотрел теперь на знаменитого полководца со скрытым чувством жалости. Он видел, что Суворов буквально сходит с ума и что ему очень горько. И это был человек, перед которым трепетали народы, все, кроме какой-то глупой красивой иноверки, которая, как говорят люди, была не способна ни единой строки написать без грубейших ошибок… Смешное воодушевление Суворова по поводу еврейского «закона» стало ему понятным.
Реб Йегошуа Цейтлин немного подождал, а когда ему показалось, что генералиссимус успокоился, снова попытался заговорить о рекомендательном письме Потемкина относительно того, что он сам обязательно должен сейчас найти чье-то покровительство, которое спасло бы его от всех чиновников, взяточников, доносчиков…
Но Суворов снова махнул на него рукой, на этот раз — уже резче. Злой огонек вспыхнул в его стальных глазах. Наверное, под влиянием выпитой перцовки.
— Петр Великий, — тихо и хрипло, как будто обращаясь к себе самому, заговорил он, — Петр Великий поступал в подобных случаях еще лучше. Он был настоящий мужчина. Что тут говорить?! Плетка ему не помогала. Он пытал. Это не помогало. Служанка, которую он отобрал у Меншикова и сделал императрицей, разгулялась. Она закрутила с дворецким своего мужа. Тогда царь Петр поступил как настоящий солдат: он ему отрезал голову и в спирте замариновал… как змею, и поставил банку с этой головой в спальне своей неверной жены: смотри и помни!..
На этот раз реб Йегошуа Цейтлин не на шутку испугался. Подобное средство отучения неверной жены от загулов не имело ничего общего ни с еврейским разводом, ни с разрешением Священного Синода, ни даже с плеткой, которую русские дарили жениху на помолвку… С широко распахнутыми глазами реб Йегошуа Цейтлин поднялся со своего места, не зная, что делать дальше. Однако сам Суворов тут же спохватился, что вышел за рамки и наболтал лишнего относительно вещей, по поводу которых стоило бы промолчать… Он снова обнял своего гостя в цивильной бекеше, сделал вид, что хочет расцеловаться с ним по русскому обычаю, и… снова не расцеловал.
Глава девятнадцатая
Из Подолии
1
Подобными безумствами: внезапным появлением и исчезновением, странными вопросами, на которые не было ответа и которые были своего рода специализацией гениального фельдмаршала, Суворов мучал реб Йегошуа Цейтлина еще пару дней, а до серьезного разговора дело все не доходило. Реб Йегошуа уже начинал подумывать о том, что если останется здесь еще на какое-то время, то сам начнет кататься нагишом по росистой поляне… Но не ради здоровья, как Суворов, а от того, что тронется умом.