Император Терний
Шрифт:
— Райк, славный Райк! Я знал, что не зря держу тебя при себе, брат. — Я снял кирасу и развел руки. — Сделай это.
— Что?
Он смотрел на меня как на помешанного.
— Я должен последовать за ним, Райк. Мне нужно найти брата.
— Я…
— Убей меня. Ты так часто грозился. Теперь я сам прошу.
Райк просто смотрел распахнутыми блестящими глазами. За его спиной Катрин побежала к нам, крича, умоляя меня остановиться или продолжать — я не разобрал.
— Я твой гребаный император. Я приказываю
— Я… — Здоровенный идиот посмотрел на меч как на что-то совсем незнакомое. — Нет. — И уронил его.
И тогда Челла заколола меня. Нож моего брата, вынутый из его тела, попал в рану, оставленную отцом. Хотя у нее получилось лучше, еще и клинок повернула. Наш последний поцелуй.
— Убирайся в ад, Йорг Анкрат.
Последние слова, услышанные мной.
53
На дороге мои братья много раз говорили о смерти. Незнакомке, шедшей с нами. Но еще больше они говорили об умирании и часто — о том, как его избежать. Брат Барлоу говорил о свете. О свете, что приходит к человеку, лежащему в собственной крови, которой снаружи уже больше, чем внутри.
— Слышал, это начинается совсем незаметно, почти как рассвет, братья. И вот ты смотришь и видишь, что оказался в тоннеле, который и есть твоя жизнь, а все эти годы ты шел в темноте.
Барлоу был начитан, понимаете ли. Не стоит доверять в пути грамотеям, братья, их головы полны чужих идей.
— Но не смотрите на этот свет, — сказал он. — Он красив, но возврата оттуда нет, и он затянет вас, о да. Я сидел подле многих, находящихся на грани, и слышал, как их сухие губы шепчут об этом свете. Больше никто из них не шагал по дороге.
По крайней мере, так рассказывал Барлоу. И, может, его свет прекрасен. Но я видел его, и сначала он подобен сиянию холодной звезды среди ночной тьмы. Он становится все ближе и ближе, а может, тебя притягивает к нему — там, где нет времени, в сущности, без разницы, — и ты начинаешь понимать, что это. Белый голод, братья, опаляющий жар печи, готовый тебя поглотить.
Этот свет поглотил меня и выплюнул — далеко от нашего мира.
Я думал, что знаю смерть. Думал, она сухая. Но смерть, в которую я упал, была океаном, холодным, бесконечным, цвета вечности. И я висел там — вне времени, не зная, где верх, где низ. Ждал, бесконечно ждал ангела.
Эта смерть была влажной.
Я выплюнул воду из сухого рта. Вырвался крик, и снова пришла боль, слишком глубокая, чтобы ее можно было вынести. Мелькнула молния, шипы и ветви кустарника вырисовывались на фоне неба темными очертаниями. Хлестал холодный дождь, и я висел в его объятиях, неспособный упасть.
— Тернии.
Чувства на миг покинули меня.
Вторая молния на фоне рокочущего грохота после первой. Повозка лежала у дороги, вокруг нее двигались фигуры.
— Я
— Ты не покидал его, Йорг, — услышал я.
Она стояла рядом со мной, мой ангел, несущий с собой тепло, свет, надежду.
— Не понимаю.
Боль все еще пронзала меня, моя плоть багровела вокруг сотни шипов, но когда она была рядом, я чувствовал просто боль.
— Ты понимаешь.
Голос — сама любовь.
— Моя жизнь была сном?
— Любая жизнь — сон, Йорг.
— И что, все это… было не взаправду? Я всю жизнь провисел в терновнике?
— Все сны реальны, Йорг. Даже этот.
— Что… — Моя рука дернулась, и красная вспышка боли захватила меня. — Что тебе от меня нужно?
— Хочу спасти тебя. Пойдем. — И она дала мне руку. Руку, в которой цвет переливался тонким покровом на расплавленном серебре. Возьмешь эту руку — и конец боли. Она предлагала мне спасение. Может, иного спасения и не было. Открытая ладонь, ждущая, что ее примут.
— Спорим, мой брат велел тебе убираться в ад, — сказал я.
Снова ударила молния, и ангела больше не было, лишь солдат из Ренара, несущий Уильяма за лодыжки, словно охотничью добычу. Он нес его к тому камню, чтобы размозжить ему голову.
Природа создала когти для захвата и зубы для убийства, но тернии… тернии могли лишь причинять боль. Шины кустарника проникают до костей. Вытаскивать их нелегко. Если обратить свой ум в камень, если бить и рвать, если ломать, тянуть и кусать, вот тогда-то можно от них освободиться — они не удержат человека, который не хочет, чтобы его удержали. Вы освободитесь — ну, не целиком, но достаточная часть вас, чтобы сохранить способность ползти. И ползком я покинул кустарник. И добрался до своего брата.
Мы умерли вместе. Как и должно было случиться.
Холодный каменный зал. Эхо. Потолок, черный от дыма. Болезненные всхлипы. Не человеческая боль, но тем не менее знакомая.
— Еще одна, — сказал отец. — У него осталась лапа, чтобы стоять на ней, верно, сэр Рейлли?
И впервые сэр Рейлли не ответил королю.
— Еще одну, Йорг.
Я посмотрел на Джастиса, изломанного, слизывающего слезы и сопли с моей руки.
— Нет.
И тут отец взял факел и метнул его в тележку.
Я откатился от внезапной вспышки пламени. Что бы мне ни велело сердце, тело мое помнило урок, данный кочергой, и не позволило мне медлить. Вой из тележки поглотил все, что случилось до того. Я говорю «вой», но это был крик. Человек, собака, лошадь. Когда боль достаточно сильна, мы все кричим одинаково.
Я посмотрел в пламя и увидел, что это то же самое безжалостное свечение, что ждало меня в конце тоннеля, слепой белый голод, белая боль. Плоть знает, что ей нужно, и будет избегать огня, что бы вы там ни говорили.