Император Терний
Шрифт:
Я поцеловал ее в щеку, потому что боялся сделать это: иногда меня останавливает здравомыслие, но не страх — черт, вот этого не бывает, уж точно.
Лейша отпрянула.
— Ты всего лишь ребенок. Ты не знаешь, о чем говоришь.
Но по голосу чувствовалось: едва ли она недовольна.
Мы ехали до полудня и укрылись от солнца в тени оливковой рощи. Жена фермера оказалась достаточно предприимчивой, чтобы прервать свою сиесту, взобраться по косогору и предложить нам вино, сыр и жесткий румяный хлеб с травами. Старая женщина торопливо перекрестилась, увидев Лейшу, но ей
— Расскажите мне о маврах, — сказал я, ни к кому в отдельности не обращаясь.
Я облизал пальцы. Сыр был одновременно мягкий и зернистый, пахнувший не слишком аппетитно, но на вкус — приятный, острый.
— О каких? — спросила Лейша.
Она растянулась на пыльной земле, положив голову на сложенный плащ, в тени дерева и, казалось, спала.
Вопрос был по делу. В Альбасите я видел по меньшей мере дюжину мавров в белых одеяниях, почти все прикрывались капюшонами бурнусов, некоторые торговали, другие просто заехали по делам.
— Расскажите мне о калифе Либы.
Вроде бы с этого и стоило начать.
— Ибн Файед, — пробормотал Солнышко. — Шин в заднице вашего деда.
— На него работает много таких, как Каласади? — спросил я.
— Матемагов? Нет.
— Таких вообще немного, — сказала Лейша. — И в любом случае они не работают на хозяев. Они следуют своим путем. Таким людям немного нужно.
— Не золота ли? — спросил я.
Лейша подняла искалеченную голову, посмотрела на меня, села, прислонившись к стволу.
— Их интересуют лишь диковины. Чудеса вроде тех, что мы можем найти в Иберико, но, вероятно, и просто старые свитки времен Зодчих, способы вычисления, древняя мудрость, то, что едва ли когда-либо могло бы быть записано на сколь-нибудь прочном материале или прочитано нами.
— А Ибн Файед водит корабли к Лошадиному берегу, чтобы грабить и обосновываться там, или это наказание за то, что он не послушал пророка мавров?
Я смотрел на это так же, как мои дед и дядя, но неплохо узнать и другие точки зрения.
— Его народ хочет вернуться, — сказала Лейша.
Вот это уже что-то новое. Внучка Правительницы черпала свою мудрость из всей книги, а не со случайной страницы.
— Вернуться?
Я предполагал, что мавры стоят за многим, что происходит в Альбасите, но никто не горел желанием признать это.
— Калифы правили здесь столько же лет, сколько и короли. До Зодчих и после них. Сейчас писари называют их захватчиками, поджигателями, язычниками, но во всем, чем мы гордимся, есть частица мавританского ума.
— А ты не только красотка, — сказал я.
Это она прочла сама — не такого она придерживалась мнения, чтобы его можно было основывать на том, чему без опаски учили другие. Церковь крепко держала королевства Лошадиного берега и Западной Порты: еще чуть-чуть — и задушила бы. Священники были невысокого мнения о язычниках, а так далеко к югу не соглашаться с человеком в рясе, скажем так, небезопасно. В каждом городе церковный служка прилежно переписывал историю — но они не могли изменить то, что было выбито на камне.
Лейша не обиделась — или, по крайней мере, эмоции не отразились на изуродованном шрамами лице.
Мы какое-то время
— Ты не торопился спасти того мальчишку, Йорг, — произнес Солнышко.
Я думал, что он уже четверть часа как спит, но, как оказалось, он мысленно проигрывал утренние события.
— Я не спасал его. Я спас тебя. С тебя хоть какой-то толк.
— Ты бы позволил ему умереть?
Судя по голосу, Солнышко это не на шутку беспокоило.
— Да, — сказал я. — Для меня он никто.
Золотые кудри и кровь — этот образ стоял у меня перед глазами. Я открыл их и сел. Они разбили Уильяму голову об мостовую — схватили его за ноги и ударили головой о камни. Это случилось. А мир жил себе дальше. И так я узнал, что все бессмысленно.
— Я не мог допустить, чтобы это случилось у меня на глазах, — сказал Солнышко. — Нельзя забить ребенка до смерти на глазах у гвардейца графа Ганзы.
— Ты вышел вперед сам или ради моего деда?
— Это был мой долг.
Я выудил со дна корзины оставшуюся оливку. Плотная мякоть поддалась, теплый многогранный вкус заполнил рот.
— А если бы это не было твоим долгом, ты бы не вступился?
Солнышко помедлил с ответом.
— Если бы он не был таким, мать его, здоровым, то да.
— Потому что ты не мог на это смотреть?
— Да.
— Не живи полумерами, Грейсон. — Я закатал пыльный рукав и показал шрамы от кривых шипов — бледные знаки на загорелой коже. — Я слышал, как-то священник говорил о спасении. Он убеждал нас, что если мы не можем спасти всех от их грехов, это не повод не пытаться спасти тех, кто рядом с нами. Священники — они такие. Готовы сдаться в минуту. Лезут из кожи вон, чтобы признать свою уязвимость, словно это добродетель такая. — Я выплюнул косточку от оливки. — Либо дети достойны спасения просто потому, что это дети, либо они не достойны спасения. Не позволяй управлять собой случайности, которая что-то сует тебе прямо под нос, а что-то прячет. Если их стоит спасать, спаси их всех, найди, защити, сделай это делом своей жизни. Если нет, сверни на другую улицу, чтобы не видеть того, кого ты мог увидеть, отвернись, закрой глаза ладонью. И все, нет проблемы.
— Ты бы спас их всех, да? — тихо произнесла Лейша с другой стороны.
— Я знаю человека, который пытается это сделать, — сказал я. — И если бы я не учился лучше, тогда да, я бы спас их всех. Никаких полумер. Некоторые вещи нельзя делать наполовину. Нельзя наполовину любить кого-то. Нельзя наполовину предавать, наполовину жить.
Молчание. Даже коза уснула.
Прохлада удерживала нас, пока тени не стали удлиняться и белое солнечное пекло немного не спало.
Вечером мы снова двинулись в путь. Ночь застала нас в лагере в сухой долине в десяти милях к северу, под крышей из звезд, со стрекотом насекомых в качестве серенады. Рощи оливковых деревьев и пробковых дубов остались далеко позади. В этих долинах ничего не росло, кроме безжалостных колючек, прозописа и креозотовых кустов, отчего в ночном воздухе стоял сильный запах, но разжечь костер было не из чего. Мы ели черствый хлеб, яблоки, апельсины с базара в Альбасите и запивали из кувшина темным, почти черным вином.