Император вынимает меч
Шрифт:
Счастливая от наполнившей тело легкости и ушедшей боли Филомела не сразу поняла, что это такое. Она лишь машинально подумала: почему дети, когда рождаются, плачут? неужели жизнь и впрямь столь скверна, что человек приходит в нее с плачем? И лишь потом до нее дошло, что этот орущий, чудовищно-некрасивый и в то же время прекрасный комочек — ее дитя, ее частица, подаренная миру. Филомела потянулась к ребенку. Повивальная бабка с улыбкой подала ей, предварительно обернув чистой тряпицей, дитя.
— Мальчик, — сказала она, и улыбка скривила бабкино лицо. Такая же улыбка сияла на лицах бабушки Гермоксены
И Филомела ощутила любовь — великую, всепоглощающую. О, как в это радостное мгновение она любила всех: и этих женщин, и мужа, и наверняка тревожащегося за нее отца, и всех остальных, кого знала и с кем была не знакома. Всех — людей во многих странах, лежащих по ту сторону мира. Но более прочих она любила это маленькое, со страшненьким, как у ветхой старушки личиком, существо, самое дорогое для нее существо на свете. И несказанное, неохватное счастье поглотило душу Филомелы. Она закрыла глаза и прижала тонко пищащее существо к своей разбухшей от молока груди.
Она лежала так долго, почти не внимая раздающимся вокруг звукам. Она открыла глаза, лишь заслышав голос мужа. Эпиком стоял подле жены, переводя взгляд с нее на младенца. Рот у него был раскрыт, отчего Эпиком выглядел так смешно, что Филомела не выдержала и засмеялась. Боль ответила на этот смех, напомнив о себе, но напомнила так, тихонько, ради порядка. Уже было не больно, уже было не страшно. Было так хорошо, как никогда в жизни.
— Мальчик! — прошептала Филомела, указывая глазами на прильнувшее к ней существо.
— Я знаю! — так же, шепотом ответил муж. — Я так мечтал о нем. Я так люблю тебя!
— Я тоже люблю тебя, — откликнулась Филомела. — Как мы его назовем?
— Карнеад. Как моего отца. Если, конечно, ты не против.
— Нет, — ответила Филомела. — Карнеад — хорошее имя. Путь будет Карнеад.
Она чувствовала себя такой счастливой и умиротворенной, что готова была соглашаться со всем, что ей в эту минуту не предложили б. Она улыбалась, и Эпиком, глядя на нее, улыбался тоже.
— Ты родишь мне еще детей и, если среди них будет мальчик, мы назовем его, как твоего отца. И пусть он растит сильфий. — Филомела с улыбкой кивнула. Еще несколько мгновений назад она зарекалась рожать вновь, а сейчас ей хотелось иметь много детей. Ей хотелось вновь пройти через эту боль, чтобы испытать столь великое наслаждение: душевное и плотское. Ведь кто может быть счастлив женщины, дарящей миру новой жизни. Кто познал наслаждение выше того, чем пронесено через страшную боль. Филомела с той же улыбкой внимала новым словам, что выталкивали влажные от волнения губы мужа. — Он будет расти, а когда вырастет, станет торговцем или воином. Миру все больше нужны воины.
— Пусть лучше будет купцом, — прошептала в ответ Филомела. — Купцом…
Малыш Карнеад притих, словно прислушиваясь. Родители гадали о предначертанной ему судьбе, а малыш уже знал ее. Дети с рождения знают все линии своей судьбы, но, взрослея, нередко забывают их. Малыш тихонько улыбнулся, сморщив маленький ротик в гримасе, сочтенной за плач. Родители ошибались, ему суждено было стать мудрецом, одним из славнейших мудрецов, каких только знал мир…
8.8
Аландр восседал
— Скоро все будет кончено, — сказала Талла. — Тебе лучше остаться здесь. У нас еще много дел. Нам многое нужно решить.
Аландр не стал спорить. Он и сам понимал, что его личное участие в войне теперь необязательно. Враг был сокрушен, довершить дело могли генералы, каким Аландр вполне доверял. И потому он остался в славном городе Сяньяне, безмолвно принявшем нового властелина.
Он восседал на литом из чистого золота троне — огромный, могучий, с бронзоволицым, пугающим своей странной красотой или уродством лицом. Он не снял доспехов и не расстался с мечом. Он походил на грозную статую, должно быть так выглядит дух войны, и обитатели дворца со страхом взирали на этого странного, не похожего ни на кого гиганта — не человека, пожалуй, а бога.
Таким он предстал Талле, неторопливо вышедшей из-за громадной, выложенной нефритом колонны. Она улыбнулась своей обычной, почти машинальной улыбкой, делающей прекрасное лицо невыразимо прекрасным. Обыкновенно Аландр улыбался в ответ, но сейчас он словно не заметил появления возлюбленной. Тогда она поднялась по ступенькам и села у ног гиганта. Устремив взор в сторону, туда, где за далекой анфиладой колонн, прячась, толпились слуги, девушка негромко вымолвила.
— Что-то гнетет тебя?
— Да, — глухо ответил Аландр.
По лицу Таллы скользнула тень недовольства: она ждала этого разговора и не желала его.
— Что же?
— Я пытаюсь понять, зачем сделал все это.
— Что именно?
Талла повернула голову и заглянула в глаза Аландра, они были мертвы.
— Я пытаюсь понять, зачем мне нужна эта война. Зачем эта кровь? Зачем страдания тысяч людей? Я не желал этого.
Тонкие брови Таллы дернулись, выражая недоумение.
— Война. Она жестока. Ты воин. Ты обязан быть невольно жесток.
— Да, я воин, я помню это. Но я всегда защищал или защищался. Я никогда не нападал с тем, чтобы разрушить. Я разрушал замыслы тех, кто нападал.
— Знаю, — сказала Талла. — Никто не желал нападать и причинять зло. Но это должно было случиться. Мир созрел для того, чтобы стать единым. Мир созрел для того, чтобы народы, населявшие его, объединились, а царства слились в одну гигантскую державу, править которой будет Император.
— Зачем? — глухо поинтересовался Аландр.
— Так должно быть.
— Это не ответ. — Аландр чуть шевельнул головой. Глаза его ожили и остановились на Талле. — Должно быть… Значит, что-то определяет это самое должно. Кто? Ты?