Император Юлиан
Шрифт:
В принципе я не возражал.
– Но не следует ли нам позволить сенаторам самим установить цены на зерно?
– спросил я.
– Пусть сами разберутся между собой.
Комит Феликс поглядел на меня с жалостью, совсем как Мардоний, когда я допускал какой-нибудь несусветный ляпсус:
– Можно ли уговорить волка не есть овец, которых не охраняет пастух? Конечно нет, такова его природа. А в природе купцов - добиваться максимальной прибыли.
– Я думал по-другому, но, как оказалось, Феликс был прав.
В назначенный час три сотни богатейших антиохийцев
Без долгих вступлений я сразу же перешел к делу: назвал во всеуслышание сегодняшнюю цену на зерно.
– Вы заставляете людей покупать зерно по ценам, в три раза превышающим его реальную стоимость, - продолжил я.
– Продуктов теперь действительно не хватает, но не до такой степени, и я почти готов поверить, что некоторые перекупщики нарочно припрятывают зерно, дожидаясь, пока голод и отчаяние не заставят людей заплатить за хлеб любую цену.
– По аудитории пронеслось нервное покашливание, мои слушатели беспокойно переглянулись.
– Нет нужды говорить, я не верю этим наговорам. Разве могут правители города наживаться на горе своих сограждан? Еще куда ни шло - чужеземцы или даже императорский двор.
– Тут наступила гробовая тишина.
– Но не собратья. Вы же люди, а не дикие звери, что пожирают ослабевших сородичей!
После этого утешительного начала я подробно изложил им план комита Феликса. Скосив глаза, я видел, как он шевелит губами, неслышно повторяя за мной доводы, которые изложил мне всего лишь несколько минут назад. Антиохийцы слушали меня в смятении. Лишь как следует их напугав, я добавил:
– Но я знаю, в правом деле на вас можно положиться.
– При этих словах по залу пронесся громкий вздох облегчения.
С ответным словом выступил антиохийский городской префект.
– Ты можешь положиться на нас во всем, государь, - заверил он меня.
– От лица всех присутствующих здесь заверяю тебя, что мы не станем поднимать цены на хлеб выше обычного уровня. Тем не менее нужно принять во внимание, что в этом году действительно случился недород.
– Сколько медимнов?
– оборвал я его. Префект несколько мгновений совещался с какими-то людьми с каменными лицами.
– Четыреста тысяч, государь.
– Пошли людей в Халкиду и Иерополь, - приказал я Салютию.
– Там есть запасы зерна. Закупи его по обычной цене.
– Я взглянул на статую Диоклетиана; его величественное лицо по-прежнему сохраняло высокомерное выражение. Как он презирал людей.
Стоило антиохийцам удалиться, как на меня набросился Феликс.
– Что ты наделал!
– завопил он.
– Я их знаю лучше. Теперь они припрячут и это зерно и вызовут голод, а потом начнут продавать. Когда же ты снова захочешь их усовестить,
– Что с тобой?
– спросил я.
Бросив на меня отсутствующий взгляд, комит Феликс схватился за живот.
– Рыбный соус, Август, - произнес он, бледнея.
– Не следовало мне его пробовать, да еще в такую жару.
– С этими словами он в полном отчаянии бросился к выходу. Стыдно признаться, но мы с Салютием проводили его громким смехом.
– Прошу прощения, Август, - воскликнул он, - но меня призывает некто выше тебя.
– С этой шуткой на устах Феликс нас оставил, а через час его нашли мертвым, сидящим в отхожем месте. Мне никогда уже будет не найти такого замечательного советника по финансовым вопросам.
Через две недели меня посетило страшное видение. В тот день я удалился для молитвы в храм Зевса на горе Казной - это недалеко от Антиохии, в Селевкии. В храм я пришел перед самым восходом солнца. Для жертвоприношения все было приготовлено заранее, без той бестолковщины, что встретила меня в Дафне. Я совершил омовение, надел священный плащ и произнес необходимые молитвы. К жертвеннику подвели белого быка. Я занес над ним нож и вдруг потерял сознание.
По мнению дяди, причиной моего обморока был суточный пост перед жертвой. Возможно, он и прав, но я вдруг почувствовал, что моей жизни угрожает опасность. Мне было ниспослано предостережение. Нет, я не видел лица Зевса и не слышал его голоса, но меня вдруг поглотило безбрежное черно-зеленое море. Это было предупреждение: мне грозит насильственная смерть. В чувство меня привел Оривасий: он засунул мне голову между колен, и я очнулся.
Тем же вечером слышали, как два пьяных солдата говорили, что о персидском походе беспокоиться нечего: мои дни сочтены. Этих солдат арестовали, и они указали еще на восемь соучастников. Все это были галилеяне, которых подстрекали к распространению подобных слухов какие-то смутьяны - впрочем, ни одного из них так и не удалось найти. На следующий день во время смотра войск меня должны были убить, а Салютия провозгласить императором.
Узнав об этом, Салютий ужасно смутился, но я успокоил его, сказав, что не верю в его причастность к этой безрассудной авантюре.
– Ты легко мог убить меня и более хитроумным способом,
– подбодрил я его дружеской шуткой, так как всегда питал к нему уважение.
– Я ничуть не желаю тебя убивать, Август, хотя бы потому, что скорее покончу с собой, чем позволю провозгласить себя императором.
В ответ я рассмеялся.
– Я тоже так когда-то думал, но удивительно, до чего быстро меняются наши взгляды, - и совершенно серьезно закончил: - В случае моей смерти я хотел бы видеть тебя своим преемником.