Император Юлиан

Видал Гор

– А, квестор! Рад тебя видеть в таком цветущем здравии.

– Старое дерево живет, - ответил я ему, - но цвести оно не может.

Тем не менее наместник обратился к моему сыну:

– Я думаю, вас уже можно поздравить с монаршей милостью.

От этих слов Симон пришел в восторг; подобно тому, как другие стремятся к истине, он стремится к почестям.

– Да-да, наместник, это вполне своевременно. Премного благодарен. И меня, и моего отца милость императора просто изумила.

– Мне нужен твой совет, Симон… - И, взяв

сына под руку, наместник увел его, оставив меня одного посреди церкви - слепого, как Гомер, и хромого, как Гефест. Должен признаться, на мгновение я поддался гневу. Симону следовало остаться со мной, он мог бы договориться с наместником о встрече в другое время! Но что делать: мой сын - юрист, и профессия обязывает. Как бы то ни было, мне было трудно его простить, когда я осознал свое положение. Я остался в Золотом доме один, лишенный зрения и едва способный передвигаться без посторонней помощи. Тяжело опираясь на палку, я, похожий на сову или летучую мышь, ослепленную дневным светом, двинулся туда, где, как я надеялся, есть выход. Всего лишь один опасный шаг - и меня подхватила чья-то сильная рука.

– Благодарю вас, - сказал я смутной тени рядом.
– Меня, кажется, бросили, а я очень нуждаюсь в помощи. Я ничего не вижу.

– Любая моя помощь тебе - ничто по сравнению с той, которую ты оказал мне.

– Я узнал голос диакона Иоанна Хризостома и притворился, будто помню его:

– Ах да, ты Иоанн…

– Меня называют Хризостомом, но ты меня помнишь как сына Анфузы и…

– Да, я помнил его, еще бы!

– Мой лучший ученик!
– воскликнул я.
– Тебя похитили у меня христиане!

– Не похитили, а нашли, как заблудшую овцу!
– рассмеялся он.

– Значит, теперь мой Иоанн - знаменитый Хризостом, чарующий слух публики.

– Да, меня слушают, но понимают ли? Прежде всего, меня здесь не знают. Десять лет я провел один в пустыне…

– А теперь вернулся в мир, чтобы стать епископом?

– А теперь вернулся в мир, чтобы проповедовать и излагать истину, подобно моему старому учителю.

– У нас с тобой разные взгляды на то, что есть истина, - произнес я резче, нежели намеревался.

– Может статься, не такие уж и разные.
– Возле двери мы остановились. С большим трудом удалось мне разглядеть худощавое лицо моего бывшего ученика. Иоанн уже начал лысеть и отпустил бородку; по правде говоря, будь даже мое зрение лучше, я бы его не узнал. С тех пор как он был моим учеником, минуло уже почти двадцать лет.

– Перед отъездом из Антиохии епископ Мелетий рассказал мне, что ты замыслил написать биографию императора Юлиана.
– Неужели Иоанн читал мои мысли? Как иначе мог он догадаться о том, что тяготило меня больше всего? Его-то это вряд ли могло заинтересовать.

– К сожалению, из моего замысла ничего не вышло. Император запретил мне эту публикацию.

– Жаль. Я знаю, что значил для тебя Юлиан. Как-то мне довелось его увидеть. Было это незадолго до того,

как я стал твоим учеником, тогда мне было что-то около пятнадцати. В тот день, когда он уходил в персидский поход, я стоял в толпе на цоколе Нимфея и видел, как он проезжал мимо. Кажется, люди кричали какие-то грубости…

"Феликс - Юлиан - Август", - пробормотал я, вспомнив, что скандировала злобная толпа.

Да-да. Я был совсем рядом с ним и мог, кажется, дотронуться до гривы его коня. Мать мне сказала, что этого человека я должен ненавидеть, но мне он показался прекраснейшим из смертных. Когда он посмотрел в мою сторону, глаза наши случайно встретились, и он улыбнулся мне, как старому другу. Я тогда подумал: да ведь это святой, почему же его так ненавидят? Потом я, разумеется, понял причину нашей ненависти к нему, но для меня осталось тайной, за что он ненавидел нас.

Я вдруг расплакался. Никогда я еще не чувствовал себя таким униженным и смешным - подумать только, величайший философ своего времени плачет, как дитя, на глазах у бывшего ученика! Но Иоанн был тактичен. Он дождался, пока я успокоился, и больше ни словом не обмолвился об этой старческой слабости. Взяв меня под руку, он довел меня до двери и вдруг, обернувшись, указал на изображение на противоположной стене.

– Новая мозаика, - пояснил он.
– Красиво, правда?

Я вывернул голову так, что смог - правда, неотчетливо - рассмотреть что-то похожее на огромную фигуру человека с распростертыми руками.

– Тебе хорошо видно?

– Да, - солгал я. Был полдень, и ярко освещенная мозаика под лучами солнца ослепительно сверкала.

– Это Христос, Вседержитель наш и Спаситель. Особенно прекрасно лицо.

– Да, лицо я вижу, - вяло отозвался я. Мне и в самом деле удалось его рассмотреть: мрачное, жестокое лицо палача.

– Но тебе не нравится?

– Перед моими глазами смерть. Как может она мне нравиться?

– Смерть - это еще не конец.

– Но это конец жизни.

– Только этой жизни…

– Жизни!
– яростно набросился я на него.
– Вы избрали смерть, все вы!

– Нет, не смерть. Мы выбрали вечную жизнь, воскрешение…

– Расскажи эту сказку малым детям! Вот она, правда: тысячелетиями мы обращали свои взоры к жизни, а теперь вы убеждаете друг друга, что этот мир не для нас. Вы поклоняетесь мертвецу, и глаза ваши обращены в загробный мир. Но только его не существует.

– Мы верим…

– Это единственное, что вам остается, Иоанн Хризостом, больше ничего. Отвернись от этого мира, и пред тобою разверзнется зияющая бездна!

– Мы оба помолчали, а потом Иоанн спросил:

– Неужели ты не придаешь никакого значения нашей победе? Ведь мы победили, ты должен это признать.

Я пожал плечами:

– Золотой век прошел, пройдет и железный век, и все в мире, включая род человеческий. Но теперь, когда появился ваш новый бог, у человека отнята надежда на счастье.