Императорский всадник
Шрифт:
— К счастью, она деревянная, и разбойники даже не обратили на нее внимания, — сказал я. — Когда нам подолгу не давали воды и язык у меня прилипал к гортани, а дыхание становилось, как у загнанного зверя, я подносил чашу к губам и представлял, будто она до краев полна благоуханным вином. Но это было не так. Игра моего воображения — не более того.
Я не стал рассказывать отцу о Павле и Кифе. Я хотел вычеркнуть их из моей памяти, сделав вид, будто никогда не встречался с ними.
Отец, помолчав, печально произнес:
— Я хотел бы стать рабом или нищим и начать свою жизнь заново. Но, к сожалению, время упущено. Я опутан по рукам и ногам, и путы эти вросли в мое тело.
Философические мечтания о прелестях
Наконец мы заговорили о финансовых делах. Посоветовавшись с Туллией, отец решил дать мне пока миллион сестерциев, чтобы я мог вести достойный образ жизни, приглашать гостей и завязывать полезные знакомства. Позже он обещал выделить мне еще, ибо, если я правильно его понял, был просто не в состоянии истратить все свои деньги.
— Твой отец ищет нечто такое, что могло бы удовлетворить его и наполнить жизнь смыслом, — пожаловалась Туллия. — Он даже не пытается ничего писать, хотя в нашем доме есть для этого специальная комната, — я, видишь ли, полагала, что со временем ты полностью посвятишь себя писательству. Он мог бы собирать старинные музыкальные инструменты или греческую живопись и таким образом прославиться. Некоторые сооружают бассейны, где разводят редких рыб, или же обучают гладиаторов; а ведь у него достаточно средств, чтобы держать даже целую конюшню скаковых лошадей. Это самое дорогое и благородное занятие, какое только может себе представить мужчина средних лет. Но он и сам не знает, чего хочет. То он отпустит раба на свободу, то примется раздавать направо и налево подарки всяким бездельникам. Впрочем, хвала богам-покровителям, он все же не занялся чем-нибудь похуже, так что в общем мы ладим и научились даже иногда уступать друг другу.
Сначала я хотел остаться у них до вечера, но потом подумал, что мне лучше явиться во дворец прежде, чем молва о моем прибытии доберется туда на чужих ногах. Отчего-то мне это было важно.
Стража пропустила меня, даже не проверив наличие оружия, так сильно изменились времена, но как же я был изумлен, увидев, сколько проходимцев беспечно бродят в аркадах, поджидая счастливого случая! Я обратился к одному из бесчисленных придворных, но он сообщил, что Сенека слишком занят, чтобы принять меня, а сам император Нерон заперся, слагая стихи, и никому не дозволяется прерывать его свидание с музами.
Я был подавлен при виде несметного числа тех, кто искал благосклонности молодого императора, и совсем уже было собрался уходить. Но тут ко мне подошел один из нескольких секретарей Палласа и проводил меня к Агриппине. Она возбужденно ходила взад-вперед и при моем появлении отшвырнула ногой в сторону помешавший ей драгоценный восточный ковер.
— Почему ты не велел сразу доложить мне о своем приходе? — разгневанно вопросила она. — Или ты уже потерял ко мне всякое уважение? Неблагодарность — вот твоя плата за все. А ведь на свете вряд ли сыщется другая мать, которая сделала для своего сына и его друзей столько, сколько я.
— Августейшая мать отечества! — воскликнул я, хотя отлично знал, что она не была удостоена этого почетного титула, а являлась всего лишь жрицей Божественного Клавдия. — Как ты можешь упрекать меня в неблагодарности?! Я столь ничтожен, что просто не осмелился показаться тебе на глаза в эти дни твоей великой скорби и печали.
Агриппина порывисто схватила мою руку и прижала ее к своей полной груди; на меня пахнуло крепким ароматом фиалки.
— Хорошо, что ты вернулся, Минуций Лауций, — сказала она. — Ты не ветрогон, хотя однажды по легкомыслию едва не совершил непоправимую ошибку. Нерону
Волевая, всегда великолепно владеющая собой, прекрасная и величественная, как богиня, Агриппина была так возбуждена, что, полностью доверившись мне, изливала передо мной душу!
— Сенека злоупотребил моим доверием! — вдруг воскликнула она. — О, этот проклятый сладкоречивый лицемер! Я вытащила его из ссылки. Я определила его наставником к Нерону. Всеми своими успехами он обязан только мне. Ты знаешь, что произошло в Армении? Ну вот, и когда Нерон должен был принимать оттуда посланников, я вошла в зал, желая занять полагающееся мне по праву место рядом с ним. Сенека же посоветовал Нерону вывести меня вон, и тот последовал его совету, хотя и действовал при этом вежливо и почтительно, не забывая о том, что он — любящий сын. Какое оскорбление! Сенека, видите ли, полагает, что женщина не должна вмешиваться в государственные дела! Но ведь эта женщина сделала Нерона императором!
Я представил себе, что подумали бы армянские посланники, увидев матрону, восседающую на официальных переговорах рядом с императором, и нашел, что в данном случае Нерон проявил куда большее благоразумие, чем Агриппина, но говорить об этом вслух, разумеется, не стал. Мне казалось, что я вижу перед собой опасную раненую львицу, и я понимал, что приехал как раз вовремя, чтобы внести свою лепту в борьбу за то, кто будет господствовать в Риме: Агриппина или советчики Нерона, Но как же все изменилось, думал я, ведь прежде Нерон беспрекословно слушался матери.
Обескураженный, я попытался было перевести разговор на свои собственные приключения, однако Агриппина даже не стала меня слушать. Впрочем, когда я упомянул о смерти от разрыва сердца проконсула Силана, она насторожилась, кивнула и сказала:
— Лучше уж так, не то в один прекрасный день нам пришлось бы осудить его за измену. Все Силаны — злобные гадюки, источающие яд и ненависть.
В это мгновение в зал проскользнул слуга и объявил, что Нерон, как всегда с опозданием, проследовал к столу. Агриппина положила руку мне на плечо и предложила:
— Беги, дурачок! Беги, и не дай никому остановить себя!
Воля этой женщины была настолько сильной, что я и впрямь едва ли не бежал по дворцу, отвечая на ходу любопытным, что приглашен к трапезе императора.
Ужин был подан в маленькой столовой, которая вмещала каких-то жалких пятьдесят человек и была нынче так полна, что пиршественных лож не хватало и кое-где на них возлежало по трое. Множество пирующих принуждены были даже сидеть.
Небрежно одетый Нерон показался мне весьма возбужденным, но его привлекательное юношеское лицо светилось радостью. Сначала он непонимающе уставился на меня подслеповатыми глазами, но потом обнял и велел поставить рядом с его почетным ложем табурет для меня.