Императорский всадник
Шрифт:
Больные, страдающие от голода и жажды звери ревели, визжали и орали так пронзительно, что у меня заныл затылок; вдобавок меня едва не вырвало от их смрада. Ни один смотритель и ни один раб не пожелали взять вину на себя за столь плачевное состояние зверинца.
«Я тут ни при чем!» — вот каков был обычный ответ. Некоторые даже пытались уверить меня, будто голодные и напуганные звери станут лучше драться на арене… если, конечно, не передохнут до представления.
Сабине особенно понравились две огромных косматых обезьяны ростом с человека, привезенные откуда-то из Африки. К мясу, брошенному в их клетки, они не прикоснулись;
— Здесь все нужно перестраивать, — решил я, — иначе укротителям не хватит места для дрессировки. Клетки должны быть просторными, чтобы звери могли свободно двигаться. За каждым видом животных станет ухаживать свой надсмотрщик, который сумеет хорошенько изучить их повадки и нрав. И надо непременно провести сюда проточную воду. Сопровождавший меня раб-служитель неодобрительно покачал головой:
— К чему такая роскошь?! Ведь звери нужны всего лишь для выступления на арене!
Как всякий слабый человек, я не переносил возражений, а потому швырнул надкушенное мною яблоко в клетку обезьян и гневно вскричал:
— А может, будет лучше, если я прикажу тебя высечь, чтобы ты стал поприлежнее?
Сабина успокаивающее положила руку мне на плечо и одновременно кивнула на клетку с обезьянами. Я с удивлением увидел, как длинная волосатая рука схватила мое яблоко; обнажились чудовищные зубы, и в один миг плод был проглочен. Я нахмурился, изо всех сил стараясь казаться суровым, и строго распорядился:
— Дайте им корзину фруктов и свежей воды в чистой плошке.
Надсмотрщик расхохотался и сказал:
— Такие дикие звери должны есть мясо. Это же видно по их зубам.
Сабина выхватила из его рук плеть и наотмашь хлестнула спорщика по лицу, гневно воскликнув:
— Как ты смеешь так разговаривать со своим господином?!
Раб испугался и сердито уставился на нас; затем, явно желая выставить меня перед другими служителями в смешном свете, он притащил целую корзину фруктов и вывалил их в клетку. Изголодавшиеся животные мгновенно оживились и сожрали всю эту кучу за какие-нибудь две минуты. К моему удивлению, они не оставили даже виноград, который тоже оказался в корзине. Это так поразило надзирателей, что они все сгрудились у клетки; никто больше не насмехался над моими приказами.
Вскоре я обнаружил, что мои подчиненные не только неопытны, но еще и равнодушны, жадны и на редкость ленивы. Все они, начиная от надсмотрщиков и кончая последним рабом, считали своим долгом воровать еду, предназначенную животным.
Зодчий, который проектировал Нерону амфитеатр и следил за его постройкой, посчитал ниже своего достоинства заботиться о клетках и вольерах.
Только когда он увидел мои рисунки и из разъяснений Сабины понял, что речь идет ни больше ни меньше, как о застройке целого квартала, тщеславие его пробудилось.
Я выгнал всех тех, кто мучил зверей или слишком их боялся. Сабина и я придумали одинаковую одежду для всех рабов и надсмотрщиков и велели построить неподалеку от зверинца небольшой домик, потому что мне то и дело приходилось ночевать там, чтобы не оставлять ценных животных без присмотра.
Теперь у нас не оставалось времени ни на что другое. Мы полностью посвятили себя зверям, а Сабина однажды даже поместила двух крошечных львят на нашем с ней ложе (потому что их мать-львица умерла от лихорадки) и заставляла меня кормить детенышей из рожка молоком. Что касается наших супружеских обязанностей,
Когда зверинец был приведен в порядок, животных стали правильно кормить, а служители научились с ними обращаться, пришла пора подумать о программе грандиозного представления, тем более что день открытия амфитеатра приближался с ужасающей быстротой.
Мне уже столько раз приходилось видеть выступления хищников, что я твердо усвоил: для охотников они неопасны, а для зрителей — всегда захватывающе интересны. Так что за жизнь людей я не боялся и мог смело выбирать тех зверей, которые будут драться друг с другом и с охотниками. Выбор мне предстоял трудный, ибо публика ждала диковинных сочетаний сражающихся хищников. Самые большие надежды я возлагал на всяческие трюки прирученных зверей, и так как ко мне на службу действительно просились опытные укротители из разных стран, я мог надеяться, что предложу зрителям нечто удивительное.
Однако сохранить в тайне номера с дрессированными животными оказалось весьма непросто, поскольку от посетителей не было отбоя. Тогда я решил взимать налог за вход. Деньги эти я стал тратить на нужды зверинца, хотя преспокойно мог бы забирать их себе, поскольку идея была моя. Впрочем, платили не все: дети и рабы проходили к вольерам бесплатно.
За неделю до открытия меня навестил хромой косматый человек. Стоило ему заговорить, как я узнал в нем Симона-волшебника. Звездочетство все еще было запрещено, а потому на его плечах не красовался роскошный халдейский плащ, расшитый звездами и полумесяцами. Выглядел он неопрятно, а глаза его беспокойно бегали; старик пришел ко мне с такой странной просьбой, что я решил: он просто не в своем уме. Симон, видите ли, хотел выступить перед публикой и немного полетать, чтобы вернуть себе былую славу!
Из сбивчивого рассказа старика можно было понять, что целебная сила его иссякла, а с ней исчезли и поклонники. Дочь его, утверждал Симон, погибла от происков одного врага-волшебника. Но главное, христиане преследуют его с такой лютой ненавистью, что он впал в глубокую нищету и не знает, будет ли ему где голову приклонить на старости лет. Потому-то он и решил напомнить о себе, продемонстрировав умение летать.
Я знаю, что по-прежнему могу держаться в воздухе, — утверждал он. — Я летал многие годы и на глазах у всех выплывал из облаков, но потом явились христиане и заклинаниями бросили меня на землю, так что я переломал себе ноги. И вот я хочу доказать всем и прежде всего самому себе, что я не разучился летать. В одну из недавних ночей, когда свирепствовала буря, я бросился с башни на Авентине и распростер свой плащ, как крылья. Полетав немного, я невредим опустился вниз.
Что-то мне не верится, будто ты и в самом деле летал, — сказал я с сомнением. — По-моему, ты колдовством лишаешь людей зрения и внушаешь им, будто они видят, как ты летаешь.
Симон-волшебник заломил руки, дернул себя за бороду и сказал:
— Возможно, я и впрямь зачаровываю людей, но при этом я так упорно думаю, что летаю, что и сам верю, будто парю в воздухе, подобно птицам. Теперь, впрочем, я уже не стремлюсь в поднебесье. С меня хватит и одного-двух кругов над амфитеатром, чтобы вновь поверить в свою божественную силу и в то, что мои ангелы поддерживают меня в воздухе под руки.