Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
Шрифт:
— Тут дело в политике, Тончек.
— Нет, в чем-то другом. Наш хозяин всегда был хорошим политиком. Я видел, как вы, сударь, заступались за того беднягу, которого в карцер утащили. Помню я восстание против венгров, когда Хедервари был баном {17} . Тогда вы, сударь, всю вину взяли на себя и сами пошли в тюрьму за народ. За что же вас арестовали? Вот я и говорю, ежели ты политик и желаешь народу добра, тебе тюрьмы не миновать! А что вы опять сделали, господин Марко?
Черная слякотная ночь всплыла
— А ты давно здесь, Тончек?
— Со вчерашнего дня. — Лицо Тончека сжалось словно губка. — Дело-то какое: еврей за долги мою корову продал, так я рассердился и сжег его конюшню.
Мимо прошел доктор Пайзл, отшвырнул окурок сигары. Тончек наклонился, загасил его между пальцами, сунул в рот, жует и смотрит вслед Пайзлу.
— Вот хотел вас спросить, сударь, знаете ли вы этого господина? — показал он на Пайзла.
Петкович тоже внимательно посмотрел на Пайзла. Не он ли только что бросил окурок в опилки, которые могли загореться, и Тончек оказался бы виноват? Какой невнимательный и злой. Но вот и Тончек говорит о поджоге!
— Конюшню? Что ты говоришь, Тончек? Как же так получилось? Неужели у еврея?
— Но как все об этом узнали? — сокрушается Тончек. — Ведь я никому об этом не говорил!
Петкович странно смеется, с тревогой смотрит на него Тончек. Слышал он от своих сокамерников, да и сам видел здесь, во дворе, что с головой у этого человека не все в порядке, говорят, он сумасшедший; есть ли смысл просить его? А почему бы и нет? Разве не говорит он сейчас с ним, как со всяким другим. Поэтому он продолжает:
— Этого господина и я знаю, он адвокат и какой-то большой политик из Загреба. Сказывали, от нашей хорватской партии {18} в наш уезд приезжал проводить собрание. И с нашим евреем он в добрых отношениях, тот его в гости звал. Вот я и думаю: мог бы он ублажить еврея? От того, что я здесь торчу, у него новая конюшня не появится, я заплатил бы ему, задаром бы батрачил на его земле. Вот если бы вы, господин Марко, могли поговорить с этим господином и попросить за меня! Вас бы он скорее послушал. Господа лучше друг с другом сговорятся.
Тончек стянул с головы шляпу, мнет ее униженно в руках. А Петкович все думает про себя: мог бы Пайзл поджечь Тончеку конюшню или нет?
— Я попрошу его, Тончек. — Голос его сник. Но о чем он должен просить, он и сам не знал. — Не вы ему, а он вам вместе с евреем поджег конюшню.
— Может быть, все-таки попробовать. — У Тончека вспыхнула надежда и тут же угасла. Как смогли тот господин вместе с евреем спалить конюшню, когда ее у меня не было и в помине? Не в своем уме мой добрый господин, это ясно; единственный человек, который мог ему помочь, сошел с ума. Он снова нахлобучил шляпу, скользнул жалостливым взглядом по Юришичу и снова взялся за пилу.
Визжит пила писклявым, почти детским
Прохаживаясь мимо, Пайзл из простого любопытства подслушал, о чем идет речь, и сейчас смущенный, переставший жевать Тончек в деталях рассказал ему обо всем.
— Я бы покорнейше просил вас, вельможный господин.
Отнекивался Пайзл, не хотел пойти навстречу Петковичу, который умолял его «помочь старому Тончеку», а теперь вся эта история вдвойне ему неприятна, потому что тот торговец Шварц, чью конюшню поджег Тончек, был его старым клиентом. Но он быстро нашелся, чуть склонил голову и сделал приятное лицо.
— Это будет, разумеется, не легко, — заговорил он, — потому что, Тончек, вы нарушили закон, и сейчас закон вас преследует, а не Шварц. Но я сделаю все возможное. Еще сегодня я напишу торговцу Шварцу. Или вот что, он мне недавно писал, что приедет в Загреб, и мы тогда все уладим.
— А не могли бы вы, вельможный господин, замолвить обо мне словечко господину судье? Я вас, вельможный, покорнейше и нижайше прошу.
— Да, и это можно. Только вы успокойтесь, пожалуйста, и ничего не бойтесь, Тончек, все будет хорошо!
Голубые глаза Тончека помутнели, слезы навернулись на них, потекли по лицу и исчезли в усах, как будто впитались в опилки. Он наклонился и поцеловал Пайзла в руку. А сам дрожит от умиления.
— Покорнейше благодарю, вельможный, спаси вас бог и матерь божья!
— Ничего, ничего, Тончек, — прячет Пайзл руку за спину и незаметно вытирает о пальто. Усмехается добродушно, сейчас уйдет, и на этом вопрос будет благополучно исчерпан. Но перед ним встал Петкович, нахмуренный, с остановившимся, недружелюбным взглядом.
— А почему ты смеешься, Пайзл? И почему лжешь этому человеку?
— Я лгу?
— Лжешь! — повысил Петкович голос. — Я знаю, что ты ему не поможешь, потому что этот Шварц твой старый клиент. Ты пальцем о палец не ударил, когда тебя звал на помощь человек, которого тащили в карцер. Только обещаешь, это ты ему должен целовать руку, а не он тебе.
Лицо Пайзла болезненно сморщилось, он собирался уже закричать, но сдержался и энергично зашептал:
— Почему, Марко, ты так говоришь, когда прекрасно знаешь, что если Тончека никаким другим способом нельзя спасти, то остается единственное средство: апелляция Его Величеству. Ее могла бы передать сама Елена, — пробормотал он еще тише.
Пайзл и сам не ожидал, что эти его искусно подобранные слова возымеют такое действие. Петкович, правда, оставался мрачным, как будто все еще сомневался, но вдруг он просветлел и улыбнулся.
— Ты имеешь в виду Регину? Она была здесь. Ты ее видел?
— Да, да, и завтра придет.
— Не завтра, еще сегодня мы с ней будем кататься в автомобиле. Вместе поедем к императору, хо-хо-хо!
Он сел, смеющийся, счастливый, потирая ладони. Пайзл презрительно отвернулся от него.