Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых

Злотников Роман Валерьевич

Михеич, узнав о времени визита заранее, нарочно вышел на крыльцо и, тиская в пальцах связку шелестящих ключей, ждал Василия Лавровича. Самойленко, покинув дорогой уют салона АМО, раскланялся со сторожем, приложив правую руку к левой стороне груди и с приятностью ощутив плотность пошедшего на мундир сукна фабрики Костомарова. Обниматься попечителю и дворнику было не по чину, что отнюдь не умаляло сердечности встречи.

Самойленко задал Михеичу пару незначащих, ритуальных вопросов и, получив столь же незначащие ответы, прошел в холл гимназии. При этом он в который раз подумал о том, что хорошо бы как-нибудь зайти к Михеичу в квартирку, полюбоваться на разные гимназические реликвии, привезенные еще с Арбата, поговорить о старых временах.

Мысль

попечителя была трехслойной. Ее первый уровень и был рассеянным желанием посетить квартирку Михеича. На втором уровне Самойленко одергивал себя: мол, значительность занимаемого им ныне поста не дает простой человеческой возможности испытать радости простого человеческого общения с простым человеком…

А третий, самый высокий, даже как бы парящий над первыми двумя приземленными уровнями размышления слой изливал в душу благость и спокойствие. Разность потенциалов двух первых слоев и создавала электрический ток благости (Самойленко не зря начинал лаборантом-физиком!). Благость заключалась в том, что, несмотря на значительность своего положения, он по-прежнему так же мысленно близок к сторожу Михеичу, как и к высоким чинам министерства образования. И если он и не договаривается с Михеичем о визите, то вовсе не в силу пренебрежения этим заслуженным, но занимающим невзрачное место в обществе человеком. А исключительно в силу приличествующих важному посту Самойленко формальных правил поведения! Тем самым значительность занимаемого Василием Лавровичем поста поверялась внутренней значительностью его как человека. Каждый раз, прибыв с визитом в Первую гимназию и проходя мимо Михеича, Самойленко прислушивался к себе, как к камертону: не возникнет ли предательское пренебрежение к старику, не умеющему поддержать умной беседы? Нет, не возникало! Возникало желание попить в уютной квартирке Михеича чайку с лимоном, который сторож так душевно заваривал. Правда, представляя себе эту квартирку, Самойленко воображал ее такой, какой она была в старом здании на Арбате, – в новом-то здании гимназии он у Михеича не бывал. Но это уже было несущественно и не могло испортить настроения Самойленко – а оно было таким, словно в душе попечителя какие-то доброхоты растворили солидный кусок миндального сахару. Увы, дело, ради которого он прибыл сюда, было неприятным и даже горьким.

Размышления сторожа Михеича не были столь сложны. Он просто порадовался тому, что еще раз увидел достигшего известных вершин Васеньку, Василия Лавровича. Оглядел небо – нет, дождя не собирается. Перекрестился на купол церкви Зосимы и Савватия и пошел к скамеечке – посидеть, пока до звонка с урока оставалось немного времени.

А Самойленко прошествовал в кабинет директора гимназии Муравьева. Спустя полчаса разговор в этом кабинете завершился. Самойленко встал, вслед за ним поспешно поднялся Муравьев. Только что состоявшийся разговор отлично вписывался в идею абсолютного разумного порядка. Увы, это не радовало Александра Платоновича. Гармония ситуации «Начальник увещевает поддавшегося идее хаоса подчиненного» никак не могла радовать этого самого подчиненного.

– И все-таки, Василий Лаврович… Это же безусловный отличник учебы, а работа – всего лишь юношеские фантазии…

– Не туда он фантазирует, Александр Платонович! Можно подвергать сомнению роль Корнилова, Санина, как сейчас уже многие делают. Если уж на то пошло, можно и самого государя ругать! Но подвергать сомнению идею монархии… Да еще и фантазировать на тему того, как хорошо бы жилось в России, если бы монархию упразднили в тысяча девятьсот семнадцатом… Увы, я буду вынужден доложить городскому попечителю. Боюсь, что история может дойти и до министра…

Директор Первой гимназии усмехнулся:

– Ну уж, до министра… Скажите еще, что сам государь заинтересуется…

Как и всякий русский интеллигент, император Николай III сомневался в себе и своих решениях. Вот и сейчас он смотрел на стоящего перед ним министра народного просвещения и думал,

не стоит ли прислушаться к нему. В конце концов, этот человек редко ошибался. Может быть, только его последние фильмы были слабы и вызывали в народе не интерес, а раздражение. Лев Толстой когда-то мужественно перестал быть писателем – увы, немного прожив после этого. А Никита Сергеевич не смог найти в себе силы самостоятельно отказаться от карьеры режиссера. Ничего – император нашел ему поприще, занявшее его ум и отвлекшее от создания новых беспомощных кинотворений.

Да, он редко ошибался… Может быть, сейчас не прав сам император, который не хочет его слушать?

– Идею нельзя запрещать! Если она неверна, ее нужно публично опровергнуть. Если же верна…

– Вы считаете, что идея разрушительности монархического строя для России может быть верна?

– Что вы, ваше величество! Наоборот! Я считаю, что нужно устроить из этого наивного юношеского сочинения большую общественную дискуссию… Иначе рано или поздно подобные взгляды прорвутся и наберут себе достаточное количество поклонников…

– Народ России живет лучше всех остальных в мире. Какова наша медицина – сравните с любой другой! А продолжительность жизни? А образование – вашими трудами в том числе? В конце концов, наша держава – мировой жандарм, и пусть хоть кто-то употребит это понятие в уничижительном смысле! И вы все-таки считаете, что эти республиканские фантазии найдут достаточное количество поклонников?

– Найдут! – уверенно ответил министр. – Эти люди скажут, что наш народ богат из-за нефти. И при любом правительстве, при любом общественном строе было бы то же самое. И, знаете… они будут в чем-то правы.

Император посмотрел на министра, тот не отвел взгляда и протянул Николаю несколько листов.

– Что это?

– Тезисы общественной дискуссии.

Император взял листы и повертел их в руках, не зная, что с ними делать.

Учитель истории Полупанов, как и всякий русский интеллигент, не любил власть. Другой власти, кроме императорской, он не знал. Как работник школы, он был вынужден объяснять детям преимущества монархического строя – и выходило это у него достаточно доказательно, аргументов искать не приходилось.

Но вместе с тем вся его сознательная жизнь прошла в сомнениях – о том ли он говорит, тому ли учит? «Русская утопия» снова подняла ворох сомнений со дна его души. Да, в этой работе, как и во всякой утопии, было слишком сахарно. Но в чем-то Володя был прав. Социал-демократы, особенно радикальное большевистское крыло, приди они тогда к власти, могли бы многого добиться… Могли бы покончить с бюрократией и прочими пороками, свойственными прежней России. Да, и без того наша страна расцвела, но сколько было жертв! Полупанов нагнулся над ящиком письменного стола и достал из глубины тетрадку. Собственноручно составленный им мартиролог жертв русских властей за многие годы. Те, кого казнил Корнилов в восставшем Петрограде. Сорок семь человек! Без суда и следствия! Люди, ставшие жертвами тиранического санинского режима, когда хотя бы соблюдалась видимость правосудия – но именно видимость. Одиннадцать казненных патриотов, чьи имена помнят до сих пор! Полупанов не сомневался в том, что они были патриотами и хотели Отечеству счастья и процветания. А сколько было политических заключенных! Ссыльных! Счет шел на сотни…

Неужели нельзя было обойтись без этих жертв? Неужели русская история не могла бы пойти иным, менее разрушительным путем?

– Александры приносили нашей династии славу. Один победил Наполеона, другой освободил крестьян, третьего боялась вся Европа, четвертый выиграл мировую войну, будучи подростком… С Николаями у нас как-то не задалось…

Император усмехнулся.

– Я не хочу быть самодуром в глазах потомков, как первый Николай. Но если уж без этого не обойтись, пусть меня будут сравнивать с ним. А не со вторым. Который вверг страну в хаос и чуть было не допустил падение монархии…