Империй призрачных орлы. Как русская епархия в Америке послужила фактором в развязывании Первой мировой войны

Аксенов-Меерсон Михаил

Русские же епископы в Америке сознавали себя в большей или меньшей степени именно миссионерами, которые призваны строить церковь из этнически и культурно разнородного иммигрантского материала. Также собственный уклад, язык и обычаи сохраняли в этой епархии и другие национальные общины: сиро-арабская, сербская, отдельные греческие приходы, албанская община. Все они вели культурно-самостийное существование внутри единой организации русской архиепископии. Подобным образом устроились и карпатороссы с галичанами, с той лишь разницей, что теперь их церковный центр, переместившись в Санкт-Петербург, заменил собой Рим. При этом Святейший Синод, сверху и издалека решавший их церковную судьбу, оставался для них так же далек и недоступен, как до этого была Римская курия.

Однако при этом русская иерархия и духовенство, возглавлявшие епархию, стали для бывших униатов их голосом, толмачами и выразителями. Это было тем легче, что основная масса русинов-иммигрантов

была настолько задавлена ежедневной борьбой за выживание на своей новой заморской земле, что они охотно препоручали своей отныне православной иерархии и духовенству выступать за них и от их имени, тем более что они

и сами себя признавали «русскими» – русинами. Но в самосознании русинов и их русских толмачей, таких как редакторы и издатели двух основных органов епархии: «Американского православного вестника» и газеты «Свит», слово «русский» значило совсем разные вещи.

Здесь следует подчеркнуть огромное значение «имени», мощь слова и риторики, которая в этом исторически, казалось бы, кратком и незначительном эпизоде приобрела поистине мировую зажигательную силу. Русины считали себя русскими, то есть гражданами уже не существующей, умопостигаемой Руси Киевской, которая, породив и Московскую, а затем и Петербургскую Россию, и Украину, уже не была ими узнаваема ни в той, ни в другой. Как указывает Пашаева, «прилагательное от "русин", как считают сами русины, не "русинский", а только "руский"». [84]

84

Пашаева Н. М., цит. соч., 2-е изд., 9.

Для русской же иерархии и духовенства, подданных Российской империи, именно это подданство и принадлежность к русской православной церкви в земном политическом смысле, с государем императором во главе как политическим покровителем и защитником всех православных, и составляли их «русскость». Именно в этих терминах епископ Николай (Зиоров) в 1890-х годах объяснял американским властям, что православная литургическая молитва за царствующий дом и воинство не означает, что русские иммигранты, в том числе и иммигранты-русины, не лояльны к своему новому отечеству – Америке. Епископ утверждал, что церковь возносит эти молитвы за православного императора, потому что в его миссию входит защита всех православных во всем мире. [85] Как мы видели, и Победоносцев называл русинов-униатов в Австро-Венгрии, сочувствующих православию, или же в него переходящих и смотрящих на Россию, как на потенциальную моральную защитницу «лучшими и доблестнейшими людьми русской народности».

85

Bishop Nicholas, «On the Duty Incumbent Not Alone on the Orthodox Russians But on the Orthodox of all Nationalities», Russian American Orthodox Messenger, 1 Oct., 1894, p. 34–40. Цит. по kh.: Dyrud К. P., цит. соч., 55.

Для русинов же, перешедших в Америке в епархию русской Церкви, «русский» означало всего лишь несколько модифицированную форму их собственного самоопределения как культурно-автономной этнической группы, которая продолжает в духе преемственности со своим собственным прошлым строить свою культурную и религиозную жизнь в Новом Свете. Так, в миннеаполисском приходе самого о. Алексея Тофта [86] , первом вошедшем в русскую епархию, возникло подряд несколько организаций с названиями «Русское женское общество» (1904), «Русское братство» (1907), «Русское библиотечное общество» (1908), «Русское театральное общество» (1911), хотя, по свидетельству одного из иммигрантов, в то время «в Миннеаполисе не было ни одного человека из России», да таковые и не имелись в виду. [87]

86

См. о нем в предыдущем очерке.

87

Кюропас, «Украинские американцы», 55, цит. по: John Matusiak, «Orthodox Church in America following the Russian Revolution, 1917–1922». M.D. thesis St. Vladimir's theological seminary, 1975, гл. 2; 7.

Такое понимание двух разных вещей под одним словом «русский» – типичный пример бахтинского двуголосого слова. Однако то, что описуемо в терминах поэтики и даже мифологии, привело, как мы увидим, к реальным политическим и историческим последствиям. [88]

Здесь миф творит историю, а не просто ее осмысляет. Имя «русский» в применении к «русинам» превратилось в тот электрический ток, который средствами даже очень скромной массовой информации (русской газеты и журнала церковных ведомостей) быстро достигал столиц двух соседствующих империй и заземлялся в них на двух противостоящих враждебных полюсах. В российском истолковании русская православная церковь была неразделима с имперским государством, со времен Петра I инкорпорировавшим эту церковь в собственную бюрократию и практически содержащим всю американскую епархию из имперско-церковного бюджета. Поэтому для великоросского сознания русины, став православными и вступив в русскую епархию, стали тем самым если и не актуальными, то «почетными» подданными Российской империи. Таковое впечатление производили даже писания русского духовенства в Америке, уже хорошо осведомленного о специфике американских порядков, в которых религия – это целиком автономная сфера, не относящаяся к гражданской и политической. Тем паче – в России, а особенно в имперских кругах, такое понимание нового статуса русинов возникло автоматически, как самоочевидная новая реальность. Особую роль сыграл в этом «Американский православный вестник», исполнявший функцию епархиальных ведомостей. Он выходил два раза в месяц и издавался бесперебойно более двадцати лет до самого 1917 года, а потом продолжал выходить с перебоями еще полвека. Русская пресса в массе своей русинской епархии, возглавляемой российским духовенством и церковноначалием, превратилась в мощный свободный рупор почти угасшего или же угасающего москвофильского направления в самой Австро-Венгрии, рупор, разносивший эту идеологию сразу на три континента.

88

Этим наблюдением я обязан проф. Ольге Меерсон.

Америка – правовое общество, и иммигранты уже во втором поколении, обученные языку, нравам и законам, получают возможность за себя постоять. Вступив же в русскую епархию, осознав себя вполне православными и обретя средства для выражения собственного самосознания, галичане из Америки, без всякого, так сказать, злого умысла, не придавая этому особого международно-политического значения, начали влиять на самосознание и своих бывших собратьев униатов в Австро-Венгрии, и на формирование собственного образа в Церкви и обществе в самой России. Естественным каналом этого влияния было возвращение обратно к себе на родину русинов, поживших в Америке и соприкоснувшихся там с русской епархией. Далеко не все оставались в Америке, некоторые приезжали на заработки, чтобы, скопив денег, вернуться и купить землю или собственное дело дома. Таким образом, нормы и конструкты демократии в американском изводе начали влиять на возникновение и распространение такого явления, как «русскость», в самосознании австро-венгерских русинов и в восприятии их в этом качестве в России.

Архиепископ Платон свидетельствовал, что русская миссия была плохо осведомлена об униатах, проживавших в Америке. Но до их возвращения в православие русское общество мало знало и об униатах в Австро-Венгрии. Для русской церкви Уния была данностью, с которой приходилось бороться в западных областях России и в Польских землях. Но здесь православная церковь скорее не наступала, а держала оборону против католического натиска, который и окрашивал представление об униатах у пограничного православного духовенства.

Как же могла возникнуть такая путаница в умах, прежде всего, среди образованных людей, неплохо осведомленных об истории России, Руси и Российской империи?

Российская историческая наука вообще мало интересовалась историей Западной Руси, сознательно или бессознательно проходила мимо нее, поскольку та опиралась на древнерусские феодальные и вечевые традиции, искорененные в Московии и напрочь забытые в петровской России. Ни у одного крупного русского историка XIX века – ни у Сергея Соловьева, ни у Ключевского при всем его внимании к социальному аспекту истории и при том, что он в своем курсе русской истории бегло уделяет внимание и Литовской Руси, ни даже у либерала Милюкова в его «Очерках по истории русской культуры» – мы не найдем описания истории Западной Руси именно как отдельного культурно-политического типа.

До обращения в православие униатов в Америке и их жалоб на местную католическую иерархию русская церковь не видела в униатском населении Австро-Венгрии потенциальных православных, которые так и рвутся назад в русскую православную церковь, желая и территориально присоединиться к России. Но поскольку русская историческая наука прошла мимо Западной Руси именно как отдельной культурной и церковно-политической модели, то и «русскость» русинов стала восприниматься в России не по типу автономной культурной общины, а по модели церковно-государственной. Именно поэтому их симпатию к России ошибочно истолковывали, как стремление вступить в ее состав, стать подданными российского православного императора.