Империя (Под развалинами Помпеи)

Курти Пьер

– Не обольщайся напрасно, Октавий; да и для чего мне жить? – отвечала утомленным голосом Скрибония. – Все наше семейство рассеяно, уничтожено, и тебе известно кем. Ведь я служу только препятствием; когда я буду устранена, тогда лишь ты один останешься препятствием; смотри же, берегись.

– Не оскорбляй ее, Скрибония; ты всегда была несправедлива к ней.

– Помоги мне, Октавий, приподняться; я хочу поговорить с тобой о другом, и мне нужно спешить воспользоваться остающимися мне минутами.

Фабий Максим, стоявший по другую сторону больной, подложил ей под голову другую подушку,

и Скрибония, помолчав немного, продолжала:

– Октавий, позволь мне называть тебя этим именем, которое напоминает мне счастливые минуты нашей молодости; когда ты сделался Августом, я уже не была твоей.

– К чему, бедная Скрибония, вспоминать в настоящую минуту о таких печальных вещах?

– Я вспоминаю о них в настоящую минуту потому, что до сих пор я не хотела унижать себя, оправдывая перед тобой свою жизнь. Она заставила тебя поверить, будто я постыдными интригами обесчестила дочь победителя при Анции, но она лгала. Ты знал, что я строго сохраняла верность Корнелию Сципиону и что была также верной женой Тиверию Нерону, моему второму мужу; а если ты знал меня благоразумной и честной в мои молодые годы, то мог ли ты подозревать, чтобы я, будучи уже старше, изменила тебе, наиболее славному из моих мужей?

– Я никогда не обвинял тебя в неверности; но восставал только против твоей ужасной и несправедливой ревности, против упреков, которыми ты мучила меня.

– Действительно, ты не обвинял меня прямо, но сделал хуже: ты написал об этом в своих записках, чтобы оправдать перед потомством ту несправедливость, которую ты готовился совершить относительно меня, и потом, действительно, совершил, прогнав меня со своего брачного ложа, с которого я сошла такой же честной, какой взошла на него.

– Откуда ты узнала, что я это высказал в моих записках?

– Зачем я буду скрывать? Я узнала об этом за пятьсот динарий от того, кому это известно.

– Талл! О, подлый человек! – прошептал со злостью Август.

Император мысленно решил наказать этого несчастного.

Скрибония продолжала:

– А я любила тебя, Октавий, любила ради тебя самого и ради нашей Юлии, которую ты погубил своим поведением относительно меня.

Август не осмелился прервать ее речь; в эту минуту он сознал свои проступки. Совершенно истомленная Скрибония собралась с последними силами, чтобы высказать ему все то, что столько лет хранила глубоко в своем сердце.

– А она, первого мужа и сына которой ты, будучи еще триумвиром сделал несчастными, не могла любить тебя; она дорожила лишь твоим богатством и твоей славой и, притворившись, что любит тебя, изменила своему мужу, Тиверию Нерону…

Август пытался было возразить, но Скрибония продолжала:

– Обольщается лишь тот, кто желает быть обольщенным: плод, который она носила под своим сердцем, когда вошла в твой дом твоей женой, был твой; весь Рим говорил это.

Август сделал вновь движение, но Скрибония знаком руки заставила его замолчать.

– А сделавшись женой, о чем она думала, к чему стремилась?.. Припомни. Марцелл умер; а спроси у народа, и он тебе ответит: это она убила его! Луций и Кай, сделанные тобой цезарями, также умерли, и все в один голос обвиняют ее и в их смерти; Юлия, наша дочь, подверглась

еще худшему наказанию: она отправлена в ссылку по ее тайным наговорам; и ни страдания Юлии, ни мои слезы, ни мольбы ее друзей и всего Рима не помогли ей; ее дети, Агриппа и Юлия, также отправлены в ссылку по ее доносам, и с ними обходятся хуже, чем со всяким другим ссыльным. Лишь одной Агриппине она не нанесла еще удара; но придет очередь и этой внучке моей. Удержи все это в своей памяти. А для кого она занималась истреблением твоего и моего семейства? Для своего сына, уже ныне называющегося цезарем, императором, более сильным, чем ты сам, и уже назначенным тобой наследником престола. Фабий Максим, Луций Скрибоний, племянник мой, римский народ, приветствуйте нового цезаря, поздравляйте его, преклоняйтесь перед восходящим солнцем!

– Но я еще не умер, Скрибония…

– Кто обращает теперь на тебя внимание, Август? Друзилла думает только о своем сыне: пусть гибнет Август, пусть гибнет весь мир, лишь бы он царствовал! Разве вчера, во время триумфа, обращали на тебя внимание? Звуки музыки и песен были лишь для него, прославляли лишь его; крики народа относились лишь к нему.

– Замолчи, Скрибония, замолчи!

– Скоро я замолчу навсегда; но позволь мне при мысли о новом повелителе Рима воскликнуть со слезами: бедный Рим!

– Но Тиверий Клавдий Нерон не назначен еще моим наследником…

– Он скоро будет им.

– Нет, клянусь богами, хранителями Рима, он не будет им!

– Кто же им будет?

Сжав свою голову руками и упершись локтями о кровать умиравшей, Август молчал; в душе его боролись противоположные чувства и привязанности. Скрибония сумела пробудить в его сердце чувство ревности. Тут он моментально припомнил резкий, дурной характер Тиверия, его надменность и гордость, еще более усилившуюся под влиянием последних побед, одержанных им, и триумфа и почестей, оказанных ему сенатом, и понял, что он избирает в нем очень дурного наследника на римский престол. Когда же Скрибония, чувствуя приближение роковой минуты, спросила его:

– Кто же будет твоим наследником, скажи?

Он отвечал:

– Агриппа Постум.

– Как, ты… вызовешь его… с острова Пианозы?..

– Да.

Сделав последнее усилие, Ливия Скрибония привлекла Августа к себе, охватила его шею руками и, запечатлев на его губах последний поцелуй, прошептала слабым голосом:

– Благодарю!

С этим словом Ливия Скрибония испустила дух. На следующий день Август вспомнил о своем секретаре, Талле.

Вот, что мы читаем по этому поводу у Светония:

«Он приказал перебить колени у Талла, своего секретаря, за то, что он за пятьсот динарий изменил тайне, заключавшейся в одном письме».

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Uxor is loco non uxor is jure

Возвратимся теперь в Помпею. Наступили июльские календы, и на муниципальных выборах в дуумвиры избраны были Олконий Руф и Антоний Игин.

Этим результатом выборов Кай Мунаций Фауст вовсе не был опечален: его сердце было, по-прежнему, полно любви к Неволее Тикэ, его мысль была занята лишь ею, и все честолюбие его заключалось в стремлении обладать ею.