Империя (Под развалинами Помпеи)

Курти Пьер

Такая наглая ложь была заплачена дорого Ливией, наградившей этого сенатора миллионом сестерций. [305]

Тиверий и Ливия поставили умершему Августу золотую статую, воздвигли в Риме в его честь великолепный храм с особенным культом и жрецами, называвшимися augustali, к которым была причислена и сама Ливия; дом в городе Ноле, где умер Август, также был обращен в, храм.

Кости Августа, собранные самыми важными лицами из класса всадников, одетыми при этом, в скромный траур и босых, были положены в большой мавзолей, выстроенный по распоряжению самого Августа во время его шестого консульства между рекой Тибром и дорогой Фламинии.

305

Об

этом упоминают Тацит, Светоний, Веллий Патеркол и другие историки.

Но все это чествование, весь этот апофеоз, устроенный в честь памяти императора Августа его женой и наследником, не обманули потомков.

Историк Гиббон говорит:

«Хладнокровие, нечувствительность сердца и низость души дали ему возможность, уже в девятнадцатилетнем возрасте, надеть маску лицемерия, которую он не снимал во всю свою жизнь. Одной и той же рукой и, быть может, одинаково хладнокровно, подписал он изгнание Цицерона и помилование Цинны. Искусственны были его добродетели, как и пороки; и только личный интерес заставил его быть сперва врагом Рима, а потом отцом этой всемирной столицы. Когда он создал хитрую систему императорской власти, его умеренность была лишь следствием его опасений и боязни. В то время он стремился обмануть народ призраком гражданской свободы, а войска призраком гражданского правления».

А вот что говорит об Августе историк Вануччи:

«Вся его жизнь была одной великой ложью; он лжет даже в своем политическом завещании, когда пишет, что после окончания гражданских войн, он, будто бы, возвратил сенату и народу высшую власть, врученную ему до того по всеобщему согласию, и что с того времени, будучи выше всех по своему положению, он никогда не ставил себя в публичных делах выше своих коллег; он лжет тут, зная, что был абсолютным повелителем над всем и над всеми и оставил следовавшим за ним цезарям империи вреднейшее наследство, а именно: власть, неограниченную и не обуздываемую законами и зависевшую лишь от капризов и безумия обоготворенного деспота, который, с высоты своего трона, представляет невиданные примеры жестокости и бесчестности. Оставленная, таким образом, на произвол судьбы, власть, вопреки утверждениям некоторых, не защищает слабых против сильных, всех гнетет и развращает, отучает граждан от упражнений как в гражданских делах, так и в военном деле, делает подданных рабами купленного воина; создает, наконец, тип такого правительства, где цезарь есть бог, а простертый у его ног народ – вьючное животное. Вот результат мудрости политики и долгой комедии божественного Августа».

И мы видим уже первого наследника Августа, Тиверия, осуществляющим сперва в сообществе со своей матерью ту же безумную политику. Он начал свое царствование ложью в виде декрета об убийстве своего противника, Агриппы Постума, декрета, несправедливо приписанного Августу.

Немного спустя Тиверий и Ливия вспомнили и о других лицах, которых ненавидели или боялись.

Вспомнили о Семпронии Гракхе, любовнике старшей Юлии, жившем в Перцине, и послали туда убийц. Настигнутый ими, Семпронии Гракх едва имел время написать своей жене, Аллиарии, свою последнюю волю. И тут Тиверий пытался свалить на других лиц свое злодейство, распустив слух, будто бы Семпронии Гракх был убит переодетыми солдатами, посланными к Семпронию Луцием Аспренатом, африканским вице-консулом; но никто из знавших ненависть Тиверия к прежнему любовнику его жены, Юлии, не поверил этим слухам.

Затем вспомнили они о Кае Азинии Галле, на которого когда-то Август указывал, как на человека, достойного одеваться цезарем. Тиверий нашел предлог заключить его в одну из самых ужасных темниц; и Азиний Галл, после долговременного пребывания в ней, погиб голодной смертью.

Удивительно еще, как Тиверий оставил в покое нерасположенных к нему Аппия Клавдия и Квинция Криспина; но это случилось,

без сомнения, потому, что он считал их совершенно ничтожными и недостойными его мести.

Что касается нашего знакомца, Деция Салена, то он, узнав об убийстве Семпрония Гракха, не имел более покоя в месте своей ссылки, ожидая ежеминутно быть также убитым агентами Ливии и Тиверия. Но к его счастью Марк Силан, его родной брат, бывший в это время сенатором и всеми уважаемый по своему высокому происхождению и необыкновенному дару слова, ходатайствовал перед Тиверием о помиловании Деция, и последнему было дозволено возвратиться в Рим. С того времени, как говорит Тацит, Деций Силан жил в Риме спокойно, но презираемый, т. е. в немилости у высшего правительства и без всякой надежды на государственные должности и почести.

Особенно мстительным выказал себя Тиверий по отношению к своей жене и к ее дочери, жене Луция Эмилия Павла.

Их продолжительная ссылка казалась этому жестокому человеку еще недостаточным для них наказанием.

К первой он отнесся более жестоко. Ссылка для старшей Юлии была превращена в настоящее тюремное заключение; она лишилась всех удобств, какими пользовалась в ссылке при жизни Августа; ее лишили даже необходимого для жизни и здоровья, что скоро свело ее в могилу. Таким образом, сам Тиверий засвидетельствовал перед потомством, что не искренно, а притворно просил Августа, в минуту его сильного озлобления против Юлии, не ухудшать несчастного положения своей дочери.

О младшей Юлии, все еще находившейся на острове Тремити, Тиверий мог забыть, но ему напомнила о ней Ливия, не перестававшая ненавидеть ее.

Несчастная жена Луция Эмилия Павла осталась навсегда в ссылке; будучи в то время молодой женщиной и гораздо здоровее своей матери, она прожила еще двадцать лет после смерти своего деда Августа, испытывая в эти долгие годы всякого рода лишения.

Оставался еще один человек, игравший значительную роль в моем рассказе, которому не мог простить мстительный Тиверий. Это Публий Овидий Назон.

Едва лишь дошла к нему весть о смерти Августа, он выплакал ее в стихах; это успокоило его и в сердце его зародилась надежда, что наследник Августа, более гуманный, услышит мольбу его и его друзей и позволит ему возвратиться на родину. Но поэт совершенно не знал сердца Тиверия.

Слезливые просьбы, которые Овидий беспрерывно слал в Рим, возбуждают к нему сожаление; они свидетельствуют об отсутствии в этом великом поэте душевной энергии и сознания собственного достоинства, но негодовать на него за это было бы слишком строго, имея в виду, что он всегда жил среди роскоши, легкой любви, рукоплесканий и лести; трудно ему было переносить скучную жизнь среди варваров, вдали от всего, что было для него дорого.

Тиверий не внял его просьбе; он не прощал ему, но и не убивал его; полагая, что поэт еще недостаточно наказан, Тиверий оставил его в ссылке страдать и умирать медленной смертью; по мнению жестокого деспота, только такая смерть могла искупить вину несчастного Овидия.

Так действовали относительно него Тиверий и Ливия, главным образом потому, что опасались, чтобы поэт, по возвращении своем в Рим, не рассказал своим друзьям истинной причины выстраданной им ссылки.

В сердце Овидия оставалась еще слабая надежда на великодушного Германика, усыновленного цезарем; и он обращался к Германику в то время, когда тот находился на востоке.

Предчувствуя, между тем, что ему предназначено умереть в чужой, варварской стране, Овидий писал жене, прося ее собрать его кости и, сложив их в урну, поставить ее в фамильную гробницу Назонов; но история умалчивает о том, исполнила ли жена поэта последнюю волю своего умершего мужа.

Предчувствие певца Коринны исполнилось: он умер в ссылке; и варвары, среди которых он провел долгие годы, забыв его неприязнь к ним, почтили его торжественными похоронами.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Клемент