Империя (Под развалинами Помпеи)
Шрифт:
Молодая девушка, влюбленная в помпейского навклера, во время самых церемоний, лично для нее печальных, не могла удержать слез, зная, что это последний день свидания. Мунаций Фауст утешал ее, уверяя, что время бурь прошло, что его отсутствие будет не долговременно и что скоро он соединится с ней навсегда; затем он спросил ее:
– Тикэ, моя бесценная Тикэ, я увижу небо твоей Греции, твои родные берега, твой Милет; не попросишь ли ты меня о чем-нибудь?
В этих последних словах слышался как бы упрек; Тикэ поняла вопрос и поспешила ответить:
– О, да! Любовь моя к тебе, о Фауст, не дала мне вспомнить о том, что остается дорогим моему сердцу. Будь, непременно будь в моем Милете, найди там моего отца и привези его сюда.
– Если бы только мне помогли в этом боги, о моя Тикэ, я ухаживал бы за ним в дороге,
– А если несчастье, меня постигшее, убило его…
Она не могла продолжать далее от волнения.
– О Тикэ, – поспешил сказать ей Мунаций, – пусть боги рассеют твои печальные мысли; а если бы это случилось, я поставлю от твоего имени памятник на его могиле, который будет напоминать любовь твою к нему; соберу оставленное им имущество и привезу его к тебе в целости.
Молодая девушка последним поцелуем поблагодарила своего жениха.
Не менее чувствительно было прощание между Децием Силаном и Юлией: последние минуты они провели в объятиях и поцелуях.
О Луций Эмилий Павел! Ты проклинал бы еще сильнее дочь Инака и ее мистерии, чем Проперций по поводу своей Цинции, если бы только ты знал, что находиться в casto Isidis означало собой право оскорблять безнаказанно целомудрие.
В заключение, пожелав обоим молодым людям здоровья и счастья, Юлия сказала им:
– Прощайте, мужественные! Скажите от меня Луцию Авдазию, Семпронию Гракху, Сальвидиену Руфу, Квинту Криспину, Алпию Клавдию и всем тем, которые будут вашими товарищами в смелом предприятии, что мои мысли и мое сердце с ними и что я молю богов повторить то чудо, которое совершили они во время войны Персея, окончившейся со славой для Павла Эмилия, одного из членов фамилии моего мужа.
Деций Силан, будучи римлянином, понял пожелание Юлии и отвечал ей:
– Боги исполнят желание твое, о божественная Юлия. Но Мунаций Фауст, как житель Помпеи, не знал, на что намекала Юлия последними своими словами и молча смотрел на нее, как бы спрашивая разъяснения. Юлия, заметив его вопросительный взор, тут же разъяснила свой намек.
– Когда была упомянутая мной война, – сказала она, – к источнику Ютурны подъехали два очень красивых молодых человека, чтобы напоить своих утомленных и покрытых пеной лошадей и искупаться самим, менее утомленным, в целебной воде. Спрошенные, кто они таковы и откуда, они назвались Кастором и Поллуксом, и первые сообщили о победе Павла Эмилия, одержанной им над македонским царем. [144]
144
Флор упоминает об этом факте, а Проперций намекает на него в одной из своих элегий (Eleg. XXII, lib. III). Ютурну называли дочерью Даная и сестры Турна, царя рутулов. Обладавшая замечательной красотой, она была сделана Юпитером, за оказанные ему ласки, бессмертной и превращена в источник. Этот источник находился близ Рима и его вода употреблялась во время жертвоприношений преимущественно богине Весте, при которых запрещено было употребление иной воды, и называлась девственной водой. Ютурна, как богиня, была почитаема девушками и замужними женщинами: первые надеялись с ее помощью выйти поскорее замуж, вторые – иметь счастливые роды. См. Ovid., Fast., 2.
– Пусть эти бессмертные братья, – проговорил тогда Мунаций Фауст, – принесут и внукам Павла Эмилия известие об удаче нашего предприятия, а потом и о самой победе.
Молодые люди готовы были уже выйти из храма, но в эту самую минуту к ним в комнату вошел Рамзет и, обращаясь к Юлии, сказал:
– Тебя настоятельно желает видеть Публий Овидий Назон.
– Он из наших, пусть приходит.
Через несколько минут Публий Овидий Назон вошел в в комнату. Причину его прихода мы узнаем в следующей главе.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Телочки, коза, овца и лев
Два дня спустя после того, как Юлия отправилась жить in casto Isidis, в доме Павла Фабия Максима был веселый литературный вечер.
Хотя, представляя читателю в первый раз этого знаменитого римлянина, я уже говорил, что это за личность,
О Меценате также шла слава, как о щедром покровителе подобных лиц, и в этом отношении достаточно знать бессмертные оды вышеупомянутого Горация; но дом Мецената не посещали так охотно, как дом Фабия Максима, где гости находили внимательную и разговорчивую хозяйку в лице Марции, жены Фабия, умевшую принять и развлечь своих посетителей.
Таким образом, в доме Фабия Максима часто сходились вместе Овидий, Секст Аврелий Проперций, Педий и Альбий Тибулл, богатство которого давало ему возможность не искать милостей Августа и не заискивать у Мецената и который часто проводил целые месяцы на одной из своих вилл между Пренестой и Тиволи близ Рима, довольный тем, что мог там свободно воспевать Делию, Немезию, Тицеру и восхвалять Мессалу Корвина, в экспедициях которого принимал участие; сходились сюда и Корнелий Галл, до своего изгнания за смелую речь, сказанную им Августу, и Федр, вольноотпущенник последнего; равным образом Азиний Поллион и Александрии Тимаген, также впоследствии впавший в немилость императора за резкое слово, и Лабиен, подвергшийся той же участи, и еще многие другие, пользовавшиеся в то время известностью. [145] Словом, в доме Павла Фабия Максима происходили собрания вроде нынешних литературных вечеров или вроде тех, какие когда-то устраивал во Флоренции Лоренцо, прозванный Magnifi со в своих Orti Orticellai. В этих собраниях Овидий читал свои метаморфозы, Проперций и Тибулл – свои элегии, Варий и Поллион – свои трагедии, Федр – свои басни; и оживлены, и умны были тут их беседы.
145
Корнелий Галл, посланный за резкую и смелую речь в ссылку, был убит, и Вергилию было запрещено написать в память его похвальное слово; сочинения Лабиена были сожжены, а он сам принужден был замучить себя голодом; Тимаген из Александрии, историограф Августа, также не понравился ему за свою резкость и не смел показываться ему на глаза; после этого он, предав огню свои записки о событиях современных, предпринял исследование о деяниях Александра Македонского, подобно нынешним академикам. Из сочинений Корнелия Галла, Азиния Поллиона, считавшегося лучшим писателем трагедий, Педия, Тимагена и Вария до нас ничего не дошло, за исключением немногих отрывков, приписываемых первому из них.
Это были немногие из переживших республику и с сожалением вспоминавшие невозвратное прошлое, говорившие постоянно о Цицероне и Катоне, Бруте и Помпее, но склонявшиеся уже хвалить милосердие и щедрость Августа, отличавшиеся более осторожным благоразумием, нежели живым и свободным чувством по отношению к литературе и искусству, подкупаемым тиранами с целью, чтобы перо и резец оправдывали их произвол и преступления и отвращали внимание толпы от политики и всех серьезных вопросов общественной и государственной жизни. Беседуя о памятниках прошлого времени и поэмах, о благородных подвигах и народных зрелищах, они не критиковали правительство и не думали серьезно о восстановлении республики, так что известный в то время актер Пилад был прав, смело говоря Августу при случаях: «Будь покоен, Цезарь, народ занят лишь мной и Батиллом». Один же из знаменитых историков нашего века говорит следующее о мечтах, переживших республиканский Рим:
«Наперебой один перед другим повторяли они народу, что его спокойствие и счастье зависит лишь от Августа, что один он сумел обуздать демона мятежа и гражданской войны, один он даст ему, народу, возможность возвратить потерянное им. На таких только условиях Август – которому усердно подражали в этом и другие покровители литературы – был милостив к писателям: приглашал их к столу, ласково беседуя с ними, дозволяя в честь их аплодисменты в школах и театрах, но свободно философствовать и вести публичные речи им запрещал.