Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»
Шрифт:
– Эй, хозяин, еще три штофа водки! – Группа в зеленых мундирах, занявшая самый большой стол, активно пользовалась своим привилегированным положением. Именно измайловцы составляли большинство посетителей этого питейного заведения.
Лишь в самом дальнем углу зала приютились за столом дюжина матросов в помятых мундирах. И, вопреки обыкновению, пенители морей вели себя скромно – не распушивали усы, не приставали к посетителям, не изрыгали хульные слова. Не заказывали драку, короче.
Да оно и понятно – численный перевес гвардейцев был настолько велик, что матросня прекрасно понимала,
И исходили «вольные альбатросы» бессильной злобой, с лютой тоской слушая, как кичатся своими утренними подвигами крепко подвыпившие измайловцы. Но в драку не лезли…
– Сюда еще четыре штофа водки и три четверти пива. Если аглицкое осталось еще, то тащи все, хозяин, побыстрее. И закуску неси, и мяса с хлебом еще!
Команды гвардейцев сотрясали воздух и расходились волнами по окутанному клубами табачного дыма помещению. Сытно, пьяно и весело отдыхала гвардия от трудов утренних, праведных.
В обнимку с солдатами сидели на дубовых лавках полтора десятка граций в грязноватых платьях и робах. Дамы громко хохотали от сальных солдатских острот, щеря смрадные перегаром рты, смачно чавкали и лихо пили наливаемое им в стаканы вино, а иной раз и водку.
Забавы ради солдаты усаживали потаскух к себе на колени, щипали им ягодицы, а иным спускали платье с плеч, обнажая грудь, которую потом взасос целовали.
Этот сплошной срам порой перетекал в блуд – проституток заволакивали в открытую настежь дверь отдельного кабинета и там использовали по назначению. И громкие похотливые стоны еще больше вызывали веселье, гам, крики и сальные шутки. Оргия, одним словом.
Ничего не поделаешь – бабы и водка испокон веков принадлежали одним только победителям, коими сегодня измайловцы и являлись…
Не выдержали матросы, женским вниманием обделенные, надоело им на такое непотребство смотреть, а в нем не участвовать. И даже халявная выпивка их уже не привлекала. И потянулись молча к выходу, только дверь хлопала. А последний матрос чуть задержался в открытом дверном проеме, повернулся к пьяным гвардейцам и громким голосом высказал им то, что у многих на сердце лежало:
– Вы, сволочи гвардейские, нашего природного императора за пиво и два рубля продали! – и вышел, дерзко хлопнув дверью…
Кронштадт
Старый фельдмаршал впервые за три часа уселся в кресло – такие насыщенные событиями дни он легко переносил в молодости, но сейчас тело уже просило отдыха. Да и не шутка, без одного года восемь десятков лет прожил на свете, и больше половины из них в России.
Служил многим императорам и императрицам – могучему гению Петра Первого, который один раз отходил его тростью; и его жене Екатерине Первой, грязной чухонской девке, которая благодаря невероятному стечению обстоятельств перебралась с соломенной подстилки в царственную постель, и малому отроку Петру Второму тоже служил честно, жаль только, умер он не ко времени.
При Анне Иоанновне, наконец, достиг всего, о чем мечтал, – стал фельдмаршалом, дважды водил русскую армию в походы на Крым и Очаков, и небезуспешно.
А вот Елизавете Петровне служить не довелось – та его самого на плаху кинула. Но не казнила, хотя князь Трубецкой сильно настаивал. Сей князь, в бытность походов на Крым, здорово обворовал походную казну.
Миних тогда пожалел рогоносца, с чьей женой у него случился роман, и не повесил. А зря – тот потом ему и наделал пакостей, когда его прокурором поставили, и фельдмаршала тут же в измене обвинили.
Трубецкой со следователями так сильно донимали Миниха, что тот не выдержал и бросил им в лицо – мол, пишите вы сами, что хотите. Ну а те и рады стараться со всей своей гнилой сущности, вот и понаписали от души – и Елизавету Петровну арестовать хотел вместе с Бироном, и с взятием Данцига протянул время за взятку, и крымскую добычу чуть ли не полностью себе присвоил…
На суде князь Никитка Трубецкой (как увидел его сегодня фельдмаршал, так руки и зачесались придушить мерзавца) постоянно зудел, как муха: «Признаешь ли себя виновным?»
И тут не выдержал Миних, громко сказал на весь зал: «Признаю! Виновен, что тебя, вора знатного, не повесил еще в Крымскую кампанию!»
Трубецкой сразу же заткнулся и фельдмаршала больше не донимал. А невольные свидетели этой сцены сдержаться не смогли и дружно прыснули, кто в платочки, а кто в чернильницы…
Императору Петру Федоровичу Иоганн Бурхард Христофор фон Миних был благодарен за помилование и возвращение из двадцатилетней ссылки. Вот только фельдмаршал саму ссылку в Сибирь прозябанием отнюдь не считал – и дрова сам рубил, и лед колол, и в кузнице работал, и детишек учил, и многое другое делал.
Проекты писал о том, как Россию лучше переустроить. Но их в Петербурге читать не удосужились, сразу под сукно откладывая. Так и трудился Миних постоянно, а морозы и труд еще больше закалили его могучее тело – он вернулся намного более здоровым, чем уходил…
За этот день старый вояка испытал самое большое потрясение в жизни – он не узнал императора. Конечно, это был он, но только телом, оболочкой телесной, а душа его теперь была совсем иная, крепкая и храбрая.
Действительно – во внука великий дед вселился, и Миних узнавал его черты все больше и больше. Некая недоговоренность осталась, и фельдмаршал резонно предполагал, что ночные события Петр Федорович осветил лишь чуть-чуть и про визит своего деда мало рассказал.
Петр Алексеевич тростью-то лупил, но чтоб вот рану такую нанести… Но то тайна императора, а ему не след в нее вникать, других забот, как говорят русские, полон рот…
А сейчас фельдмаршал отдыхал, своеобразно отдыхал. Он писал письмо своей молодой, чуть ли не вчетверо моложе, замужней любовнице. А таковых у него было сразу две. И обе восхищались его статью и постельной удалью, особенно когда сами от изнеможения любовного пластом лежали.
Любил старый фельдмаршал молодых замужних женщин – для них он всегда был только объектом страсти, а не предметом томных страданий для удачного брака.