Империя попаданца. Трилогия
Шрифт:
– Назначаю тебя комендантом Ораниенбаума. Пушки поставь на крепостные валы. Ядра, бомбы, порох и прочие припасы распихай по разным погребам и подвалам. Все деревянные строения растащите, или хоть водой облейте от пожара. Там три роты солдат, в большей части из рекрутов, разбавь их своими матросами для надежности. Укрепи окопами все что можно, полевые пушки в промежутках ставь, морские вместо них на валах бастионных устанавливай быстро. Обороняй Большой дворец и казармы, если из-за больших потерь удержать не сможешь, жги к чертовой матери. У тебя время до полудня еще есть, я с кавалерией через час к Петергофу
«Страшно, очень страшно. Три сотни сабель против гвардейского авангарда никак не тянут. Но выиграть время необходимо. Шильда в крепости оставлять нельзя – немец не вызывает доверия, мутен. Да и на штурм гвардейцы пойдут неохотно, зная, что нет здесь ненавистных голштинцев, а только моряки. А если возьмут цитадель и матросиков в капусту покрошат, но даже тогда польза будет – флотские в Питере реванш возьмут, и злее водоплавающие будут, намного злее. И с «дядей» надо решить кардинально, отправить бы его куда подальше, чтоб глаза всем не мозолил…»
– А вот пехоту, что ты привел, с собой возьму, и часть артиллерии полевой заберу, две-три пушки. Своими силами обойтись тебе придется. Хотя нет – если на галерах и шлюпках матросы и канониры лишние есть, то всех в крепость забирай. Удержишь крепость – чин контр-адмирала получишь, Григорий Андреевич. Да, вот еще, – Петр повернулся к адъютантам: – Принца Георга, канцлера Воронцова, генерала Шильда и Волкова сюда, быстро!
Петербург
– Господи праведный, никак царь-то наш Петр Федорович помер? – крестились обыватели, которых полночь настигла на улицах столицы. Некоторые из них даже вставали на колени. Впрочем, были и такие, кто хулил императора, но делали это тихо, сквозь зубы.
Процессия, шедшая сейчас по улицам Петербурга, подавляла своей величественностью. В ее голове ехал всадник в черных латах, в такой же каске с пышным плюмажем на вороном, без единого белого пятнышка, коне.
В правой руке он держал склоненный до земли горящий факел. Огонь трещал, искры осыпались на землю и тухли, как бы показывая, насколько мимолетна человеческая жизнь и как быстро она угасает.
За всадником шагала колонна солдат человек в сто – все в траурных пышных одеяниях, с такими же факелами в руках. Но держали они их уже над головами, и отблески пламени хорошо освещали следующую за ними шестерку вороных коней, накрытых роскошными черными траурными попонами, шитыми золотом и серебром.
Лошади тащили небольшую погребальную колесницу с маленькими позолоченными колесами. Именно на ней делали последнее путешествие в усыпальницу Петропавловской крепости русские императоры и императрицы.
По обе стороны от повозки степенно вышагивала восьмерка гренадер, держа фузеи на вытянутых вперед руках. Пламя множества факелов зловеще отражалось на стальных жалах штыков.
А на повозке стоял золоченый гроб с закрытой крышкой, поверх которой была наброшена горностаевая мантия – наряду с короной главный элемент торжественного императорского облачения.
Освещенный факелами гроб всей массой давил на души верноподданных – многие плакали и вставали на колени, осеняя себя крестными знамениями
За повозкой два разодетых солдата несли на черных атласных подушках шпагу с золотым эфесом и голштинскую треуголку с пышным плюмажем. А завершала траурную процессию колонна солдат с факелами, пышно одетая в погребальную форму…
И только слухи накрывали город, по улицам которого величаво плыл в последнем плавании траурный императорский кортеж.
– Гвардейцы в Ораниенбауме Петра Федоровича убили, пулями беднягу изрешетили. Царствие ему небесное! А голштинцев его всех штыками перекололи до смерти. А фрейлин царских всех снасильничали жестоко и в канале несчастных утопили. Ой, Матрена! Горе-то какое, царя нашего природного, благодетеля-кормильца, хоронить везут….
– Эх, Кузьма, вот и смертушка императора нашего накрыла, закололи его измайловцы штыками. А дворцы все ограбили и огню Ораниенбаум предали. А добра-то сколько уволокли, эх, нас там не было – и золота с серебром, и утвари с каменьями, и одежды дорогой немало…
– Да, любезный. Недолго Петр Федорович на своей скрипке пиликал. Вот и за ним пришла костлявая… в обличии семеновцев. И выместили гвардионцы свою злобу… Фрейлин только жалко, изнасиловали бедных. Ну, ничего, от них не убудет, лишь бы дурной болезнью не наделили…
Ораниенбаум
Петр закурил папироску, на душе чуть-чуть полегчало, мысли заворочались веселее.
«Почти полторы тысячи матросов и солдат, полтора десятка орудий – с ходу сломить такую оборону в деревянно-земляной крепости и каменном дворце непросто будет. А это значит, что сегодня крепость продержится. Завтра наверняка сюда тяжелые орудия из Петербурга доставят, и матросам тогда весело станет, как мышам в духовке. Но вот времечко-то гвардию уже подожмет – завтра же Миних десант высадит в столице, и им станет не до осады игрушечной крепости и дворца. Есть шанс удержаться у Спиридова. Небольшой, но есть…»
Петр спокойно изложил свои мысли командору – моряк молчал, что-то прикидывая, но вот страха у Спиридова не было, прекрасно понимал, что в новый чин за красивые глазки не переводят.
– Ваше величество, я буду оборону держать до последнего матроса, живым я крепость изменникам не сдам. Клянусь честью!
Петр увидел, как из-за дворца выскочили несколько верховых и споро направились к ним.
В одном из них он узнал кирасира, адъютанта генерала Михаила Измайлова, и похолодело внутри – он ясно различил, что у офицера на голове окровавленная повязка. Два других всадника были казаками его личного конвоя.
«Наверно, от аванпостов скачут!» – пронеслась тревожная мысль.
– Ваше величество, вот пакет от генерала Измайлова! – Кирасир тяжело сполз с коня, его пошатывало.
– Что там?! Лекаря сюда! Ты ранен?
– Полковник Олсуфьев пытался поднять свой полк на мятеж и был застрелен. Убиты несколько офицеров и солдат, кои тоже изменили присяге. Воронежский полк с артиллерией в четыре пушки и с приданной сотней казаков идет маршем на Гостилицы. Еще четыре казачьих сотни генерал Измайлов определил для блокады Петербурга с юга. А я с лошадью упал, потому и задержался в дороге. Простите, ваше величество…