Империя серебра
Шрифт:
Подъехали нукеры ее мужа и почтительно склонились, ожидая дальнейших приказаний.
— Мои сыновья отправятся наверх, к гнездам, — сказала она по-девчоночьи взволнованно. — Разведайте, где здесь вода, только слишком не отдаляйтесь.
Воины в секунду вскочили в седла и пришпорили коней. Они усвоили, что госпожа требует такого же быстрого и беспрекословного подчинения, как и ее муж. Сорхахтани выросла среди людей, наделенных властью, а замуж за ханского сына вышла в достаточно раннем возрасте и знала, что люди в основном предпочитают подчиняться, а чтобы повелевать, требуется усилие воли. У нее эта воля есть.
Хубилай с Хулагу были уже у подножия горы, и теперь, загородив
Мальчики сняли с себя оружие и стали проворно одолевать пологий отрог горы, а Сорхахтани тем временем сняла с седла мешок с хурутом. [23] Она сама расколола сыр на кусочки помельче и размочила в воде. Получилась густая желтоватая масса, терпковатая и освежающая. Сорхахтани почитала ее за лакомство. Облизнувшись, сунула в нее пятерню, а затем дочиста облизала пальцы.
На то, чтобы принести с вьючных лошадей бурдюки и напоить животных из кожаного ведра, времени ушло немного. Управившись с этой необременительной работой, Сорхахтани снова взялась рыться в своих седельных сумках, пока не отыскала сушеные финики. Прежде чем сунуть один из них в рот, она виновато оглянулась на гору, зная, как ее сыновья обожают это редкое лакомство. Хотя им сейчас не до него — вон они, карабкаются все выше и выше на своих худых и сильных ногах. Возвратятся не раньше чем к закату, а пока она предоставлена самой себе. Стреножив своего жеребца куском веревки, чтобы не убрел далеко, Сорхахтани села на расстеленный поверх сухой травы потник.
23
Хурут — сухой творог или молодой сыр, заготавливался впрок вместо хлеба.
Вторую половину дня она по большей части дремала, наслаждаясь уютным одиночеством. Время от времени бралась за дэли Хубилая, на котором делала вышивку золотой нитью. Узор по окончании обещал быть изящным, тонким. Женщина вышивала, склонив голову, перекусывая нить крепкими белыми зубами. На припеке Сорхахтани размаривало, и тогда она поклевывала носом, а там и вовсе заснула. А когда пробудилась, то обнаружила, что день клонится к закату и на смену теплу приходит прохлада. Тогда Сорхахтани встала и, позевывая, потянулась. Какой хороший край, здесь чувствуешь себя как дома. Во сне ей приснился Чингисхан, совсем еще молодым человеком. Щеки Сорхахтани вспыхнули румянцем: пересказывать этот сон сыновьям она бы не решилась.
Краем глаза вдалеке она уловила движение: всадник. Сработал природный дар, унаследованный от поколений степных кочевников, для которых вовремя заметить опасность значит выжить. Нахмурясь, Сорхахтани сделала руку козырьком, а затем сложила ладони в трубку, что пусть немного, но как будто приближало увиденное. Но даже с этим старым фокусом наблюдателя темная фигура представляла собой не более чем подвижную точку.
Нукеры мужа не дремали и уже скакали с двух сторон верховому наперехват. Умиротворенность Сорхахтани несколько поколебалась, а когда нукеры достигли всадника и дальняя точка сделалась узелком покрупнее, рассеялась
— Кто это? — пробормотала она себе под нос.
Не почувствовать укол беспокойства было сложно. Одинокий всадник мог быть лишь ямчи — доставщиком посланий, ради которых по поручению хана и его военачальников он покрывает тысячи и тысячи гадзаров. Со свежими лошадьми один такой гонец способен осиливать в день по триста гадзаров, а то и больше, если это вопрос жизни и смерти. По меркам таких людей, силы хана в цзиньском государстве находятся отсюда всего в десятке дней пути. Сорхахтани увидела, что всадники все втроем скачут к красной горе, и нутро тревожно сжалось.
Где-то за спиной уже слышались голоса ее сыновей, возвращающихся со своего восхождения, — легкие, беспечно-веселые, хотя и без победных возгласов. Значит, оперившиеся птенцы или уже покинули гнезда, или упорхнули от ловцов. Сорхахтани начала собирать свои принадлежности — укладывать драгоценные иглы и мотки ниток, с машинальной четкостью завязывая узелки. Лучше хоть чем-то заниматься, нежели беспомощно стоять в ожидании. Поэтому она завозилась со своими переметными сумами и с укладкой порожних бурдюков.
Когда Сорхахтани обернулась, рука ее подлетела ко рту: она узнала одинокого всадника, по бокам которого ехали нукеры. До них все еще оставалось расстояние, но она чуть ли не выкрикнула им поторопиться. Третьим был Менгу, чуть живой от усталости, еле держащийся в седле. На нем коркой запеклась пыль, а ходящие ходуном бока лошади покрывали нечистоты — судя по всему, нужду сын справлял, не слезая с седла. Известно, что гонцы делают это, только когда известие надо доставить со всей возможной скоростью. И сердце Сорхахтани содрогнулось от темного предчувствия. Она молчала, когда ее старший сын спешивался, чуть не упав от того, что у него подкосились ноги. Сильной правой рукой он ухватился за рожок седла, растирая затекшие мышцы. Вот глаза их встретились, и необходимость в словах отпала.
Сорхахтани не разрыдалась. Хотя какая-то часть ее знала, что мужа больше нет, женщина стояла прямо, удерживая мятущиеся мысли. Предстояло сделать столь многое.
— Сын мой, прошу тебя ко мне в лагерь, — выдавила она наконец.
Словно в мутном трансе, Сорхахтани обернулась к нукерам и велела развести костер и приготовить соленый чай. Остальные ее сыновья сбились кучкой, в молчаливом смятении наблюдая за происходящим.
— Сядь рядом со мной, Менгу, — тихо обратилась она.
Сын кивнул, немигающе глядя красными от усталости и горя глазами. Он занял возле матери место на траве и молча кивнул севшим вокруг них Хубилаю, Хулагу и Арику-бокэ. Когда подали соленый чай, первую чашку Менгу, обжигаясь, опорожнил в несколько судорожных глотков, чтобы пробить ком пыли, застрявший в горле. А между тем надо было что-то говорить. Сорхахтани чуть ли не выкриком попыталась его остановить, чувства ее кружили в безумном вихре. Если бы Менгу молчал, известие было бы вроде как не до конца правдивым. А если слова вырвутся наружу, то ее жизнь и жизнь ее сыновей навсегда изменится, а ее любимый будет потерян навсегда.
— Мой отец мертв, — выговорил Менгу.
На минуту мать закрыла глаза. От нее оторвали ее последнюю надежду. Затем она вздохнула — протяжно, тягостно.
— Он был хорошим мужем, — сорвался с ее губ прерывистый шепот. — Воином, возглавлявшим у хана тумен. Я любила его больше, чем это можете понять даже вы.
От слез ее глаза сделались большими, а голос как-то погрубел: горе стискивало горло.
— Расскажи мне, Менгу, что случилось. Не скрывай ничего.