Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)

Малявин Владимир Вячеславович

Все сказанное выше дает основания вслед за Ф. Текеи, В.П. Илюшечкиным и другими исследователями считать китайскую деспотию продуктом исторически переходной стадии, хотя и растянувшейся на тысячелетия.

На это указывает и характерное для цивилизации императорского Китая переплетение прогрессивных тенденций – вытеснение мифологического сознания историческим (или квазиисторическим), уникальная для доиндустриальной эпохи рациональность государственного устройства, относительно развитая научная и техническая мысль, индивидуалистические мотивы в культуре и др. – с множеством «пережиточных» элементов, прежде всего архаической недифференцированностью сознания и анахронистской концепцией государства.

Разбив общинно-родовой строй, империя не создала столь же целостной социокультурной системы. Подлинный базис

империи, сделавший возможным известную эмансипацию ее от общества, относился скорее к области хозяйственной экологии. Именно производственный фактор, опосредовавший отношения между обществом и государством в Китае, был действительной основой ритуалистической модели имперского социума, идеала «безмолвного единения» власти и стихии родовой жизни, составлявших стержень «мифа империи». Исторически переходный характер имперской цивилизации в Китае выразился, помимо прочего, в подавлении империей архаической мифологии при сохранении самого концепта ритуального процесса. Как историко-культурный феномен имперская организация воплощала рафинированный, редуцированный к самой идее символического действия ритуал, само условие существования мифа.

До сих пор мы ограничивались характеристикой древнекитайской империи в ее, так сказать, статистическом состоянии. Не менее важно рассмотреть факторы, определявшие динамику и ритм ее исторической эволюции.

Действие их также подчинено фундаментальному принципу двуединства имперского социума. Основная тенденция общественного развития в экономически ведущих районах ханьского Китая представлена ростом крупного землевладения, распадом общины и закабалением крестьянства, неразрывно связанных с развитием торгового капитала и денежной экономики. На базе этих процессов сложилась верхушка местного общества – опора имперского правления. Те же процессы определили состав и характер бюрократии, которая к позднеханьскому времени превратилась в непосредственное продолжение провинциальной элиты. Бюрократический аппарат вбирал в себя наиболее преуспевавших влиятельных лиц среди местных магнатов, деньги и власть практически слились воедино.

Однако консолидация ханьского режима на основе смычки местной элиты и центральной власти одновременно подготавливала почву для кризиса. Сращивание бюрократии с земельной и торговой верхушкой делало ее косной и неуправляемой силой, преследующей свои корыстные интересы. Усиление всех форм эксплуатации – рентной, налоговой, торговой, ростовщической – подрывало фискальную базу империи и стимулировало престижное потребление на фоне все расширявшегося разрыва между богатыми и бедными.

Следует особо подчеркнуть перерождение центральной власти. Суть его точно выразили современники кризиса империи, обвинявшие двор в забвении идеи «всеобщности». Двор последних ханьских императоров действительно уже мало чем отличался от частного торгового дома. В политике государей нашла концентрированное выражение роль власти как средства обогащения за счет общества. Частые в императорском Китае жалобы на лихоимство власть имущих, особенно усиливавшиеся накануне краха империй, не просто риторика: именно в империи воплощались наиболее полно разрушительные тенденции социально-экономического развития.

Между тем отмеченная метаморфоза государства ставила новые проблемы перед провинциальной элитой. В политическом отношении она означала переход власти в руки торговой аристократии и ее ставленников – людей, как правило, низкого происхождения и к тому же несших (не без основания) на себе клеймо паразитов и врагов общества. Быстрый взлет этих временщиков подрывал шаткий баланс между местной элитой и центральной бюрократией вместе с сопутствовавшими ему критериями статуса и престижа.

Обострению противоречий внутри господствующего класса немало способствовала коммерческая деятельность временщиков, которая в условиях императорского Китая сводилась к ограблению провинции правящей верхушкой. В результате усиливалась оппозиция центральной власти со стороны провинциальной элиты, все решительнее предпочитавшей административной карьере защиту своих прерогатив на местах.

Столкновение центробежных и центростремительных тенденций в политической жизни империи сужало базу императорской власти, вело к упадку торговли, краху финансовой системы и в конце концов к самоизоляции местных

обществ. Империя распадалась на ячейки, которые она не могла интегрировать в единый хозяйственный организм. Но реакция на перерождение государства носила сугубо консервативный характер и представала как возрождение общинного начала на базе отношений перераспределения благ и взаимных личных обязательств в рамках квазиобщинной организации «сильных домов». Тем самым локальная элита освобождалась от присущей ей «антисоциальности» и закладывала условия для восстановления имперского порядка. Только в этой фазе исторического процесса в Китае местное общество совпадало с понятием «общины сильных домов», предложенным М. Танигавой. Но и в такие моменты подвластные местным магнатам союзы отнюдь не были, как считает М. Танигава, объединениями равноправных членов.

Таким образом, для провинциальной элиты всегда существовали два пути: добиваться политической власти и с ее помощью укреплять свои позиции в обществе или, отвергая бюрократическую карьеру, быть вождем округи, опиравшимся на местные ресурсы.

Разумеется, выбор зависел от многих обстоятельств и в действительности никогда не был безоговорочным. В наибольшей степени на него влияла общая политическая ситуация в империи. В начале правления династии преобладал выбор в пользу первого пути, в конце династийного цикла – в пользу второго. На практике же обе тенденции всегда шли рядом, порождая и обусловливая друг друга. Их взаимодействие определило формы политической борьбы, особенности общественной позиции и сознания господствующих слоев империи. Все отложившиеся в историографической традиции императорского Китая нормы политической жизни, критерии оценки человеческого поведения, типические образы так или иначе суть проявления различных сил, вовлеченных в это взаимодействие. Наглядно выразилось оно в таком традиционном для политической культуры Китая противопоставлении, как «чистые», «бескорыстные» и «грязные», «алчные» служащие.

Распри среди служилых верхов позднеханьской империи, протекавшие под лозунгом противодействия «чистых» мужей «грязным» элементам в администрации и знаменовавшие борьбу за власть между регулярной бюрократией и могущественными временщиками, не могут быть сведены к противоборству двух четко очерченных лагерей и тем более двух качественно различных исторических сил. Речь идет о борьбе двух универсальных, не связанных с каким-либо определенным социальным слоем общественных тенденций, двух идеально выделенных, но слитых в реальности политических линий.

Эта борьба протекала внутри бюрократии, провинциальной элиты, отдельных служилых семей, отразилась в сознании каждого представителя привилегированных слоев общества. Победа евнухов не устранила бы корни раскола, что в равной мере относилось бы и к победе их противников, если бы им сопутствовала удача; с исторической точки зрения в этой борьбе не могло быть победителя.

По сути, такова была участь всех так называемых реформаторских движений в истории Китая. Тем не менее обе тенденции не были равноценны в глазах имперской элиты. Ее идеология и культура являют одностороннюю апологию идеала «чистоты», тогда как «грязное» начало скорее скрытно определяло общественную позицию служилых верхов империи. В этом смысле обе противоборствующие тенденции равно влияли на ход исторического развития Китая независимо от их соотношения в каждый конкретный момент.

Взаимодействие двух указанных начал общественной жизни отобразилось в ряде фундаментальных особенностей осмысления личности и человеческого удела в культуре служилых людей Китая: требовании постоянного «превозмогания грязного мира», презумпции возможности внезапного достижения морального совершенства и столь же внезапной его утраты, постоянной угрозе превращения «чистых» мужей в «грязных» и непоколебимой вере в обратную метаморфозу. Вместе с тем можно предположить, что исторически имперская государственность представляла собой баланс двух линий социальной эволюции, что нашло выражение в преимущественно регулятивном характере ее политики и одновременно позволило ей сохранить свою автономность. Отсюда и немалая гибкость (несмотря на кажущуюся застойность) имперского порядка, способного в мистифицированной форме откликаться на исторические перемены и интегрировать в себя естественно возникавшие тенденции в социально-политической структуре.