Империя. Пандемия
Шрифт:
– А она тебе враг или друг?
Качание головой.
– Она мне не враг и не друг. Она мне просто - «Она».
Хм.
– А, во-вторых?
Глаза в глаза.
– А, во-вторых, я всегда могу её убить, когда у меня будет плохое настроение, правда, родной?
Маша, увидев мое ошарашенное лицо, рассмеялась.
– Ну, не будь таким букой! Я не настолько кровожадная! Один разик всего!
Киваю хмуро.
– Смешно.
Пылающие черным огнем глаза смотрят на меня.
– Смешно???
Нет, сильно смеяться мне тогда не
Женщины-женщины. Не понять вас и никуда без вас.
Впрочем, тогда Маша смилостивилась и прояснила одну из своих идей – подобрать Ольге приличную партию при Дворе или в высшем свете, и выдать ее замуж. А вот побыстрее или нет – это уже зависело от настроения Императрицы и ее пресыщения утонченными пытками.
Ладно, я на жену наговариваю. Если бы не она, то почти наверняка погребли бы меня уже под гранитной плитой в Петропавловском соборе одноименной крепости рядом с почившими до меня родственниками.
Кстати, к моему удивлению, город таки переименовали. Точнее, Высочайше его переименовал я, но сугубо идя навстречу пожеланиям трудящихся, которые они высказали на референдуме. Так что, теперь у нас вновь Санкт-Петербург.
Ну и ладно. Мне было откровенно все равно. Хотят баловаться – пусть. Хоть в Нью-Васюки пусть переименуют. Лишь бы революций не устраивали. У меня в запасе были еще референдумы и прочие опросы о наименовании улиц, скверов, а также о том, какой памятник ставить на площади. Вон, в Москве, до сих пор копья ломают вокруг ограничений застройки исторического центра. Все чем-то заняты. Особенно всякого рода интеллигенция, будь она неладна.
Ладно, что-то меня после болезни все время уносит не туда.
Собственно, я сижу в оранжерее не потому что тут красиво и птички, а потому, что тут воздуха побольше. Задыхаюсь я в своем кабинете. Доктора говорят, что сатурация кислорода в крови понижена в следствие перенесенной в очень тяжелой форме «американки». Профессура откровенно удивляется, что я вообще выжил. Случайно, можно сказать. Гедройц подсмотрела идею у своей помощницы, а консилиум посчитал, что хуже мне уже точно не будет.
Нет, это я так, конечно, красиво рассказываю. Я так понял, что было очень страшно. Несколько раз я сваливался в кризис, каждый раз меня возвращали на этот свет совершенно нереальными усилиями и фантастическими идеями.
И самопожертвованием.
Маша до сих пор не может простить себе, ту реплику, сказанную в сердцах доктору Сперанскому про нехватку доноров: «Вот сами тогда и ложитесь!» Он сделал все что мог, и даже что не мог. А в самый критический момент, когда не стало годных доноров, лег сам. На прямое переливание.
Его кровь – мне. Моя заразная – ему. Молодая кровь победила, и старик умер…
Жизнь за Царя?
Это
Ком подкатил к горлу, и я закашлялся. Маша обеспокоенно приподнялась в своем кресле, наблюдая, как выздоровевший раньше меня Евстафий подает мне платок. Нет, крови уже нет.
Ободряюще смотрю на Машу, но та явно нервничает. Нервничает и Ханжонков.
– Может, прервем сеанс, Государь?
Качаю головой.
– Нет-нет, все в порядке. Я хочу досмотреть.
На экране мелькали заснеженные поля. Вот где-то там сейчас Маниковский, в качестве Наместника Севера. Руководит освоением региона. И Колчак там же. И молодой Папанин. И прочие.
А выборы в Думу мы выиграли. Так что недельки через три-четыре, произнесу я тронную речь на открытии сессии парламента и укачу на юг, к солнышку. Со своим солнышком, к своим солнышкам.
Давит на меня Москва, не могу я здесь. Задыхаюсь.
И птички не спасают.
Зима близится. Зима будет долгой. Тяжело мне здесь.
Да, что-то я утомился. Вон и академик Павлов уже идет. Разгонит сейчас всю тусовку.
Благо кино кончилось.
Благодарю режиссера. Несколько поощрительных фраз. Надо будет орден ему дать. Красивый какой-нибудь.
Все расходятся. Остаемся лишь мы. Я и Маша.
И стекло между нами.
У нее аппарат связи и у меня.
– Устал?
– Есть немного. Но не уходи, прошу тебя. Побудь со мной.
Серьезный взгляд.
– Я всегда буду с тобой, любимый.
Киваю.
– Я знаю. Спасибо тебе за то, что ты сделала меня счастливым.
Мы прижимаемся щеками к стеклу.
Холод преграды уходит, изгнанный теплом наших сердец…
* * *
ИМПЕРИЯ ЕДИНСТВА. РОМЕЯ. КОНСТАНТИНОПОЛЬ. РЕДАКЦИЯ ИНФОРМАЦИОННОГО АГЕНТСТВА «ТАРР». 1 ноября 1918 года.
– Да больно же!!!
Смирнов, сморщившись, потер лоб. Иван Никитин злорадно усмехнулся:
– Карточный долг – это святое!
Тут, как всегда это бывает, неожиданно открылась дверь и на пороге появился их ответственный секретарь Яковлев.
– Да вы вообще обалдели?! Играть в карты на работе!!!
Иван живо сбросил карты в открытый ящик и пожал плечами:
– Так новостей нет совсем, Дмитрий Васильевич! Тут или мух гонять по конторе, или в карты играть, уж извините!
Яковлев некоторое время яростно смотрел на подчиненных, но возразить, действительно, было нечего. Новостей не было. В Госдуме обычные дрязги. В Австро-Венгрии шли вялые бои, как, впрочем, и во многих других местах Ближнего Востока, Азии, Африки и Латинской Америки. Карантин в России и Ромее ужесточался. Напуганные болезнью русского Императора европейские элиты заперлись в своих загородных резиденциях, а воссоединение в Лондоне бывшего Царя Николая с семейством, как событие, никого больше не интересовало.