Империя

Видал Гор

— А к чему склонны мы? Наверное, это нечто неизмеримо более высокое? — Джеймс, заметила Каролина, смотрел прямо в глаза Адамсу; обычно он, человек бесконечно тактичный, этого себе не позволял. Он словно читал лицо Адамса, как книгу.

— Мы, англосаксы, привержены свободе, гражданским правам и… — Адамс сделал паузу.

— Мы — это прежде всего и в первую очередь… мы. — Джеймс безрадостно улыбнулся.

— Будучи влюбленным в Англию, — Адамс деликатно поддел своего друга-экспатрианта, — вы должны были обнаружить здесь некоторые качества, которые находите превосходными в сравнении с любой другой страной, иначе вы могли бы поселиться в

любом другом месте, в том числе и в нашей беспокойной республике. Но подумайте о Соединенных Штатах как продолжении той страны, которую вы любите и в которую верите. Постарайтесь увидеть в нас людей, которым пришлось взвалить на свои плечи тяжелейшее бремя англосаксов — обитателей острова, теряющего ныне свою экономическую силу.

Джеймс примирительно развел руками.

— Вы рассуждаете о законах истории, а я не законник. Готов, однако, признаться в своих сомнениях. Как можем мы, не способные честно управлять самими собой, брать на себя миссию управления другими? Неужели мы собираемся управлять Филиппинами из Таммани-холла? Или наши восточные колонии будут управляться партийными боссами? Может быть, мы хотим, чтобы бывшие испанские владения управлялись кокусами — тайными совещаниями партийных боссов, которые столь опорочили нашу политику, что каждого доброго американца — да и недоброго тоже, спешу добавить, — бросает в дрожь при одном упоминании о нашей нынешней системе?

Адамс недовольно насупился.

— Согласен, мы являем собой зрелище неприглядное, но ведь уолполовская Англия [31] отличалась еще большей коррупцией, была убога и провинциальна…

— Верно. Но создание империи цивилизовало англичан. Быть может, это не закон, но это факт. — Генри Джеймс сурово посмотрел на Адамса. — Однако то, что цивилизовало их, нас может вконец деморализовать.

Адамс промолчал. Дел встревоженно поглядывал на обоих.

— Вы говорили это отцу? — спросил он.

31

Уолполовская Англия — Уолпол, Роберт (1676–1745), премьер-министр Англии (1721–1742).

— Нет, конечно, — мягко сказал Джеймс. — Бедняга. На нем и без того лежит тяжкий груз мировых проблем. Принести себя в его годы и при его увядающем здоровье на алтарь служения обществу — в высшей степени благородно.

Внезапно Джеймс начал напевать, и вскоре мощные органные звуки его голоса прокатились по деревне, мимо которой они следовали: «Час долга пробил,/ И он это знал/ И верным остался ему».

— Что это? — тревожно воскликнула Каролина.

— Из «Джима Бладсоу», — сказал Дел. — Отец терпеть не может, когда декламируют его стихи.

— Его сейчас нет с нами, а я люблю громыхание этих строк. То, что он не запечатлел в своей чудесно ритмизированной летописи, посвященной опасностям передвижения на несущейся тройке, например электромобиль, везущий историка и творца незыблемых законов, будет спасено от забвения проворной и сильной рукой простого рассказчика из Олбани, штат Нью-Йорк, в настоящий момент поселившегося в Ржаном поле…

К тому времени, когда Джеймс завершил свою тираду-пародию на балладу Хэя, смеялись все, даже Генри Адамс.

Лэмб-хаус оказался крошечным помещичьим домом, сложенным из камня, с запущенным, заросшим сорняками садом, покрытом пылью (эта навязчивая мысль снова посетила

Каролину). У двери приехавших встретили мужчина и женщина.

— Смиты, — с нехарактерной для него сдержанностью сказал Джеймс.

Смиты радостно приветствовали Мастера и его гостей, но они то и дело роняли его багаж, пока нетвердой походкой шли в гостиную.

— Смиты — это настоящая легенда, — прошептал Дел. Генри Джеймс усадил Адамса в кресло у камина.

— Почему?

Как будто призванная тут же воплотить легенду в жизнь, миссис Смит начала медленно и, пожалуй, грациозно опускаться на пол с нежной улыбкой на губах.

— Мистер Смит. — Голос Генри Джеймса не выдавал волнения; Смит появился в дверях.

— Сэр?

— Складывается впечатление, что сиеста миссис Смит, прерванная суматохой нашего приезда, возобновилась на ковровой дорожке.

— Ах, бедняжка! — Смит покачал головой. — Это все то новое лекарство, которое дает ей деревенский доктор; в Лондоне, на Харли-стрит она принимала совсем другое. — С этими словами Смит поднял свою улыбающуюся во сне жену на ноги и повел к двери. — У нее … такой чувствительный организм! — добавил он не без гордости.

Когда они удалились, Генри Адамс с трудом сдерживал смех, а кончик его бороды предательски подрагивал, но Генри Джеймс сидел с меланхолическим видом. Байроническим, подумала Каролина.

— Однако, мистер Джеймс… — начала она.

В дальней половине дома раздался ужасный грохот: очевидно, супруги Смит подчинились неумолимому закону всемирного тяготения.

— Ну, разумеется, Смиты — пара необычайно опытная в ведении домашнего хозяйства, однако склонная к некоторым излишествам, которые можно объяснить особенностями жизни в незнакомой стране, при этом они переходят некую грань или, точнее, игнорируют предостерегающие сигналы…

— Вы, вероятно, хотите просто сказать, что они изрядно пьют! — Генри Адамс рассмеялся столь громко и безудержно, что Каролина и Дел тоже не могли удержаться от смеха.

Мастер был воплощенное страдание.

— Я прошу извинить меня за то, что ваше появление в Лэмб-хаусе омрачено дионисийскими или, скорее, вакхическими удовольствиями моих верных добрых Смитов, переезд которых из их родного Лондона в незнакомую сельскую обитель привел их в состояние повышенного возбуждения во всех смыслах… — Звон разбиваемой посуды заставил слегка нахмуриться густые ровные брови Джеймса.

Затем разговором завладел Адамс, и Смиты как тема были забыты; правда, они устроили вполне приличный чай, и мистер Смит, словно обретя второе дыхание, умело прислуживал за столом.

Адамс поинтересовался соседями. Есть ли у Джеймса достойное общество.

— Поскольку вы предпочитаете одиночество обществу, вы, вероятно, имеете поблизости отличную компанию, так что не видеть их становится делом исключительно приятным и вдохновляющим.

— Ну, во-первых, поэт-лауреат. — Джеймс передал блюдо с пирогом Каролине; она отказалась, Дел положил себе два куска. — Каждый день, когда я его не вижу, приносит мне удовольствие. А вообще-то я здесь никого не вижу. Я вступил в гольф-клуб из-за чая, который там подают, а вовсе не ради странной скучной игры, что этому чаю предшествует, и хотя меня единогласно избрали президентом крикет-клуба, я отклонил сию честь, потому что эта игра для меня еще более непостижима, чем гольф, а чая там вообще не подают. Этим летом я намеревался предаться одиночеству, не подозревая о том, что Камероны, Хэи и Адамс обрушатся на меня как… как…