Имперский союз: В царствование императора Николая Павловича. Разминка перед боем. Британский вояж
Шрифт:
– Не может такого быть! – воскликнул Николай. – Данненберг и Горчаков – подлецы! Как только я вернусь в Петербург, то сразу же уволю их со службы.
– А как вы поступите с князем Василием Андреевичем Долгоруким, который сейчас полковник, а во время Крымской войны будет военным министром? Так вот, он отказался прислать командующему русскими войсками в Крыму карту полуострова, потому что карта сия была в России всего в одном экземпляре и хранилась у военного министра.
– Безобразие! – воскликнул Николай. – Неужели, Александр Павлович, так все и было? Это же уму непостижимо!
– Было, Николай
– А ведь Александр Сергеевич сейчас командует флотом! – воскликнул император. – Я знаю его как храброго воина и опытного дипломата. Князь отличился во время штурма Анапы в прошлую войну с турками, а во время осады Варны был в войсках и был ранен ядром в ноги. Нет, я не верю в это…
– Ваше право, Николай Павлович, – сказал Шумилин, – но все было именно так. А я уже не говорю об обычном нашем российском разгильдяйстве. К примеру, полушубки, которые были заказаны к зиме, хотя и крымской, но все же холодной, пришли в Севастополь лишь к лету, когда надобность в них отпала.
Я лишь чуть-чуть коснусь такого мерзкого явления, как неимоверная алчность интендантов! Они беззастенчиво воровали продукты и имущество у защитников Севастополя, оборванных и полуголодных. Дело дошло до того, что за выдачу жалования сражающимся на бастионах героям, эти тыловые крысы требовали, как говорят в наше время, «откат» – шесть-восемь процентов от общей суммы жалования.
Генералы Бутович и Халецкий умудрились в разгар военных действий переслать в Петербургский банк по сорок тысяч рублей серебром. Естественно, отнюдь не накопленных в течение многих лет воздержанием от доступных им радостей жизни. Генерал же Ковалев отправил домой фортепьяно, завернутое для сохранности инструмента в корпию! И это тогда, когда раненые в Севастополе остро нуждались в перевязочном материале.
– Какой позор! – простонал Николай, закрыв лицо ладонями. – Какие мерзавцы! Александр Павлович, что же делать, ведь я увольняю их от службы, отдаю под суд, а жуликов меньше не становится.
– Человеческую натуру исправить невозможно, – хмуро сказал Шумилин, – но все же возможно заставить этих, как вы говорите, мерзавцев бояться закона, не действовать так нагло и беззастенчиво. Трудно это, но попробовать стоит…
Хотя… Вы помните, Николай Павлович, управляющего делами Комитета министров, некоего Гежелинского? Он в течение пяти лет регулярно бывал у вас с докладами, но при этом не исполнил двадцать четыре Высочайших повеления и шестьдесят пять прочих важных документов. Некоторые лежали в его канцелярии аж с 1813 года! Получается, что даже ваши указы не исполняют – что же тогда говорить о каких-то законах и правительственных постановлениях!
– Довольно, Александр Павлович! Прошу вас, хватит! – воскликнул Николай. – Неужели все так плохо? Лучше расскажите, что у нас можно сделать с армией. А о жуликах и казнокрадах мы еще поговорим, только чуть позднее…
– Хорошо, Николай Павлович, – сказал Александр, – если вернуться к неудачной для России Крымской войне, то следует вспомнить и об устарелости нашего вооружения. Особенно
Наша пехота была вооружена гладкоствольными ружьями, тогда как в Европе уже вовсю использовали нарезные дальнобойные ружья. Нельзя сказать, что их у нас не было вообще. Нарезными ружьями – бельгийскими («люттихскими», льежскими) и отечественными систем Гартунга и Эрнрота, штуцерами – было вооружено лишь четыре-пять процентов пехоты: стрелковые батальоны и двадцать четыре «застрельщика» в каждом пехотном батальоне. Основным же видом массового стрелкового оружия были гладкоствольные кремневые и капсюльно-ударные ружья с дальностью прямого выстрела в двести шагов. Английские и французские пехотинцы поражали наших солдат на немыслимой дистанции. Да что там солдат – союзники выбивали расчеты наших гладкоствольных артиллерийских орудий, не опасаясь получить в ответ заряд картечи.
– Почему же так произошло? – спросил Николай. – Ведь мы пытались вооружить нашу армию новым и совершенным оружием.
– Все дело в том, что вы не готовились к войне со всей Европой, – сказал Шумилин, – для войны с Турцией или Персией вооружения и снаряжения вполне было бы достаточно. А вот для войны с армиями Франции и Британии вам тягаться оказалось явно не по силам.
Ошибка ваша, Николай Павлович, заключалась в том, что неверно выстроенная внешняя политика привела к войне с самыми сильными государствами Европы, с неблагоприятным для России нейтралитетом остальных стран. Фактически Россия осталась одна.
– Да, – задумчиво сказал Николай, – я все понял… Но почему же так получилось?
– Генерал Карл фон Клаузевиц, который во время войны с Наполеоном сражался в составе Русской армии, говорил: «Война – есть продолжение политики иными насильственными средствами». Следовательно, если война началась в неблагоприятной для России обстановке, то виноваты те, кто отвечает за внешнюю политику империи… Вы понимаете, Николай Павлович, о ком я говорю?
– Понимаю, – мрачно сказал царь, – я уже не раз слышал о том, что Карл Васильевич не всегда принимает правильные решения…
– Это еще слишком мягко сказано, – с саркастичной улыбкой ответил Шумилин. – Вице-канцлер Нессельроде порой принимает весьма странные решения. И тому немало примеров. Только… – тут хозяин квартиры бросил взгляд на висящие на стене часы, – скоро уже три часа. Заболтались мы с вами, однако…
– Вы правы, Александр Павлович, – сказал Николай и потер ладонью глаза, – знаете, у меня голова уже плохо соображает от бессонницы и всех этих разговоров. Давайте поспим хотя бы пару часов, а потом продолжим беседу.
Паролем пусть будет это…
Пока царь гостил в будущем, в его времени тоже происходили не менее важные события. Главный надзирающий за Российской империей граф Александр Христофорович Бенкендорф самолично познакомился с гостями из будущего. Как умный человек и хитрый царедворец, он сразу же понял всю выгоду от такого знакомства.
В тот вечер граф засиделся в квартире Одоевского допоздна. Он жадно расспрашивал Сергеева о том, что произошло с Россией за сто семьдесят с лишним лет. Оберегая нервы и рассудок Бенкендорфа, Виктор на некоторые его вопросы отвечал весьма уклончиво и неопределенно.