Imprimatur
Шрифт:
Оказавшись в коридоре, я бросился за Атто в надежде получить объяснение и настиг его как раз в ту минуту, когда он собирался подняться по лестнице на свой этаж. Он метнул в меня задорный взгляд и, догадавшись, что мне страх как хочется все знать, принялся напевать, посмеиваясь надо мной.
Мысли битву затевают, Гордо сердце осаждают. Ах, воительницы злые, С сердцем битву затевают…
– Ну, как тебе воскрешение Бедфорда?
– Но разве это возможно?!
Атто задержался, ступив на лестницу, и с лукавым выражением лица зашептал:
– Ты что же, думаешь, агент по особым поручениям французского короля даст провести себя как мальчишку? Бедфорд молод, невысок и белокур. Тот, кого ты видел, в точности такой же. У англичанина
– Но ведь это не мог быть он…
– Ну разумеется. Бедфорд распростерт на постели и дышит на ладан, мы молим Бога, чтобы он поправился. Но будь у тебя хорошая память (а это ой как необходимо газетчику), ты бы вспомнил, какой беспорядок царил в первую перекличку. Когда выкликнули меня, Кристофано подвел к окну Стилоне Приазо, вместо Дульчибени – Робледу и так далее, делая вид, что ошибается. Как ты думаешь, после такой неразберихи могли ли стражи порядка быть уверенными, что узнают всех? Заруби себе на носу: в Барджелло нет наших изображений, ведь среди нас нет ни папы, ни короля Франции. – Мое молчание было красноречивее всяких слов. – Они и не могли никого узнать, за исключением разве что молодого белокурого джентльмена, возмущающегося на непонятном языке.
– Так Бедфорд… – осенило меня, стоило в памяти ожить воспоминанию о Девизе, куда-то исчезнувшем.
– …играет на гитаре, говорит по-французски, иногда делает вид, что знает английский, – закончил Атто вместо меня сообщнически взглянув на Девизе. – Сегодня он только то и сделал, что облачился в платье, напоминающее наряд англичанина. Он мог позаимствовать его у Бедфорда, но тогда дружище Кристофано послал бы нас в лазарет: пользоваться одеждой и постельным бельем больных чумой нельзя ни под каким предлогом.
– В таком случае Девизе дважды предстал перед проверяющими, а я и не заметил.
– А все оттого, что это нелепо, а как известно, нелепость, какой бы правдоподобной она ни была, воспринимается с трудом.
– Но ведь люди Барджелло нас уже однажды вызывали по одному, когда закрывали на карантин.
– Да, но та первая перекличка была сумбурная, им приходилось еще и перекрывать улицу, и заколачивать выходы. И потом истекло ведь несколько дней с тех пор. Сыграли свою роль и решетки на окнах второго этажа, как-никак, а все-таки они мешают видеть. Да я и сам не ручаюсь, что опознал бы наших тюремщиков из-за этих решеток. Кстати, что ты скажешь о глазах Бедфорда?
Я задумался и, не в силах подавить улыбку, ответил:
– Они косят.
– Точно. Если как следует подумать, так косоглазие – самая характерная черта его облика. Когда доблестные стражи порядка увидели косоглазого и голубоглазого молодого человека (тут Девизе не подкачал, молодчина!), у них и не могло возникнуть никаких подозрений.
Я с удивлением обдумывал его слова.
– Ну, теперь не мешкая отправляйся к Кристофано, ты ему наверняка нужен. Не говори с ним об ухищрениях, которые нам с ним пришлось пустить в ход: ему стыдно за то, что он нарушает свой врачебный долг. Он не прав, но тут уж ничего не поделаешь.
От Кристофано я узнал обнадеживающие новости: он говорил с представителями властей и заверил их в том, что мы все в добром здравии. А также обещал доводить до их сведения любые происшествия через посланца, который будет являться по утрам и справляться о нашем положении. Это освобождало нас в дальнейшем от перекличек, которые до этих пор благодаря чуду сходили нам с рук.
– Подобная легковерность властей была бы невозможна в других обстоятельствах.
– Что вы имеете в виду?
– Я знаю, что делалось в Риме во время чумы 1656 года. Стоило разнестись слухам о первых случаях заражения в Неаполе, все дороги между двумя городами были перекрыты, любое сообщение с пограничными областями, в том числе торговля, было запрещено. Повсюду
– И все равно эпидемия не была остановлена?
– Опоздали, – грустно пояснил Кристофано. – Один неаполитанский рыбак – Антонио Чьоти – прибыл в марте в Рим, спасаясь от правосудия, преследовавшего его за убийство. Остановился в одном гостином дворе в Трастевере возле Монтефиори, там и слег. Жена хозяина (Кристофано узнал все эти подробности от старожилов) отвела его в больницу Сан-Джованни, где он и умер несколько часов спустя. Вскрытие не показало ничего особенного. Но несколькими днями позже умерла эта женщина, а вслед за ней ее мать и сестра. Врачи и тут не увидели причин для беспокойства, но все же решили отправить хозяина и всех его работников в лазарет. Трастевере отделили стального города решеткой, собрали всех членов Конгрегации здоровья для рассмотрения ситуации. В каждом околотке была создана комиссия из прелатов, представителей дворянства врачей и нотариусов, она переписала всех жителей с указанием рода занятий, состояния здоровья, потребностей, дабы представить отчет Конгрегации. Но теперь весь город просто помешался на осаде Вены. Сбиры рассказали мне, что недавно видели папу, распростертого перед распятием и плачущего от страха и тревоги за судьбу всего христианского мира. А римляне знают – если папа плачет, нам и подавно пристало трепетать от ужаса. Ответственность, взятая мной на себя, – добавил он, – чрезвычайной важности. Частично она ложится и на твои плечи. Отныне нам предстоит с повышенным вниманием следить за здоровьем постояльцев. Одна ошибка, и санкций не миновать. Следует смотреть в оба, чтобы никто не покидал «Оруженосец» до окончания карантина. В любом случае возле постоялого двора установили два поста сторожевых, которые воспрепятствуют и побегу через окно, и срыву досок с дверей.
– Я во всем буду вам служить, – заверил я Кристофано, с нетерпением ожидая наступления ночи.
Новость об отмене перекличек хотя и была приятной во всех отношениях, но все же она поставила под вопрос согласованную с Атто проверку Библии отца Робледы. Я дал знать об этом Мелани запиской, подсунув ее под дверь, и отправился в кухню, опасаясь, как бы наш лекарь (совершающий обход всех пациентов) не застал меня беседующим с Мелани.
Кристофано сам окликнул меня из комнаты Помпео Дульчибени на втором этаже. Оказалось, что у уроженца Фермо случился приступ воспаления седалищного нерва. Мучимый болью, он лежал на боку в постели и умолял доктора поскорее поставить его на ноги.
С задумчивым выражением лица Кристофано возился с его ногами: приподнимал одну, приказывал согнуть другую, наблюдая, как это сказывается на больном. Тот начинал вопить, а Кристофано торжествующе покачивал головой.
– Мне все ясно. Необходим компресс со шпанской мухой. Мой мальчик, пока я буду его готовить, натри ему левый бок бальзамом. – С этими словами Кристофано протянул мне баночку а Дульчибени известил, что компресс придется носить восемь дней кряду.
– Целая неделя! Не хотите ли вы сказать, что мне придется так долго оставаться в постели?
– Разумеется, нет. Боль утихнет раньше. Бегать вы, конечно, не сможете. Но что из того, пока длится карантин, вам все равно нечем заниматься.
Дульчибени, явно не в духе, пробурчал что-то в ответ.
– Не стоит так отчаиваться. Иные, гораздо моложе вас, и те скручены болью. Отец Робледа уже несколько дней страдает от приступов ревматизма, хотя и не показывает этого. Видно, он очень деликатного сложения, ведь в «Оруженосце» вовсе не сыро. Да и погода установилась сухая и теплая.
Я вздрогнул. Подозрения в отношении отца Робледы получали подтверждение. Не без гадливости увидел я, как наш лекарь извлек из своей сумки пузырек с дохлыми жуками.