Имя для сына
Шрифт:
— С похмелья, наверно.
Поезд шел, делая крутой поворот, так что виден был впереди электровоз, но мужчины смотрели не вперед, а прямо. Заинтересованные, Андрей и Иван Иванович тоже глянули в окно. По полю, которое, наверное, предназначалось для картошки, полз колесный трактор «Беларусь», полз как-то рывками, словно на ощупь. Плуг, прицепленный к нему, ерзал, то залезал глубоко в землю, то едва ее царапал, и пахота получалась неровная, с ямами, словно свинья ковыряла. Андрей даже не успел ничего сообразить, как Иван Иванович высунул голову в узкую щель открытого окна и что есть мочи заорал трактористу,
— Ты что делаешь?! Ты что делаешь?! — израсходовав нормальные слова, Самошкин, погрозив кулаком, обложил тракториста матом.
Пока умылись, пока попили чаю, Иван Иванович мало-помалу отошел и даже заулыбался. А потом махнул рукой:
— Пойдем-ка, Андрей, в ресторан.
В ресторане они просидели часа полтора, и, когда начали собираться уходить, к ним подсел, появившись из-за спины Андрея, мужчина.
— Извините, земляки, можно с вами?
Андрей вскинул глаза и от неожиданности пролил кофе на скатерть, но даже не заметил этого и поставил чашку прямо на темное пятно, которое расползлось по материи Перед ним сидел и улыбался, поправляя очки, Рябушкин.
— Далеко ли путь держим?
— Откуда ты? — удивился Андрей.
— О, милый Андрюша, пути господни неисповедимы. Скажи мне кто-нибудь про такую встречу, никогда бы не поверил, но земля, оказывается, действительно круглая.
Он нисколько не изменился, Рябушкин: те же настороженно-хитрые глаза, укрывшиеся за толстыми стеклами очков, тот же витиеватый разговор и передергиванье, как от озноба, плечами.
— По-прежнему воюешь за справедливость или уже набил шишек и успокоился? Кстати, как поживает Козырин? Чем дело кончилось, чем душа успокоилась?
— Посадили.
— Посадили?! — Рябушкин сдернул очки. — Ну, знаешь!
— Теперь точно знаю. — Андрей ясно чувствовал свою правоту, уверенность и превосходство над Рябушкиным. И что бы тот сейчас ни говорил, какую бы паутину из слов ни плел, Андрей твердо знал цену его словам и цену самому Рябушкину.
— А если подробней, Андрюша…
— Неохота рассказывать.
— А-а, понятно, осквернение светлых чувств.
Иван Иванович в это время зевнул и поднялся из-за стола.
— Я, Андрюха, подремлю пойду.
— Подожди, Иван Иванович, я тоже.
— Андрюша, ты что, и говорить со мной не хочешь?
— О чем, Рябушкин, нам с тобой говорить?
— Все-таки за одним столом когда-то сидели.
— Ладно, — Самошкин не стал дожидаться, пошел к выходу.
Андрей подумал и остался.
— Как же это Козырина-то удалось раскрутить?
Андрей коротко рассказал.
Рябушкин, вздрагивая плечами, внимательно его выслушал. Удивленно помотал головой.
— А ты где сейчас, Рябушкин, в газете?
— Что ты, Андрюша, бери выше. Газетная корка оказалась слишком черствой, не по моим зубам. Руковожу маленькой, но нужной конторой. Один из первых людей в городишке.
— Своего добился?
— Ну что ты! У нас тут своего разве добьешься, того, чего я хочу?! Мне бы туда, — он неопределенно мотнул головой, — вот там бы я развернулся..
Андрей от неожиданности даже отодвинулся от стола.
— Не делай испуганные глаза, не дергайся — это горькая правда. Таким, как я, здесь нет жизненного пространства, только одна
— Какая же ты сволочь, Рябушкин! Ходишь по этой земле, жрешь ее хлеб и ее же поганишь!
— Андрюша! Ну зачем так грубо. — Тут он заметил крепко сжатые кулаки Андрея и усмехнулся: — Не наделай глупостей.
— Не бойся, руки — марать не буду. Слышишь, Рябушкин, я не воевал, не знаю. Но, по-моему, власовцев набирали из таких, как ты. Из продажных сволочей. Осиновый кол — вот их память! И твоя такая же будет.
Андрей резко поднялся, так резко, что Рябушкин испуганно отшатнулся и заслонил лицо ладонями. Не оглядываясь, Андрей вышел из ресторана. Он шел по вагонам, с силой распахивая и забывая закрывать за собой тяжелые двери; на переходах, внизу под ногами, громко лязгало и грохотало.
— Это который в редакции, что ли, работал? — встретил его вопросом Иван Иванович.
Андрей кивнул.
— Глаза нехорошие, хитрый, видно, мужик.
— Хитрее некуда.
Больше он ничего не сказал Самошкину. Только молча вытащил у него из пачки «беломорину» и вышел в тамбур. «Какая сволочь! — с остервенением думал Андрей. — Какая сволочь! И тоже ведь вырос и выкормлен на этой земле! Да она ведь должна провалиться у него под ногами! Ну уж нет, теперь я умный, теперь я знаю, что на таких, как Рябушкин, нельзя глядеть и ждать. У них из-под ног надо сразу выбивать почву! Без всякой жалости!»
Поезд мчал и мчал, не сбавляя своего хода, и в свете догорающего солнца вспыхивали маковки церквей, которые теперь мелькали все чаще, — поезд приближался к самому сердцу России, к самой ее середине.
В Москву приехали утром. Андрей даже не успел как следует попрощаться с Иваном Ивановичем, потому что того, как только он вышел из вагона, облапил крепкими ручищами высокий, могутный майор в летной форме, расцеловал и сразу, подхватив сумки, потащил к выходу.
Андрей стоял, не отходя от вагона, оглядывал пеструю, густую толпу. Он был уверен, что женщин, которые написали отцу письмо, сразу узнает, хотя никогда их не видел, даже на фотокарточке. И он узнал, сразу узнал худенькую седую женщину, которая приближалась к нему с удивленными, даже испуганными глазами. Не дойдя до него нескольких шагов, она опустила три гвоздики, которые до этого прижимала к груди, заплакала и проговорила шепотом:
— Егор, все такой же молодой Егор! Егор, какой ты молодой!
Худенькой, узкой ладонью она дотронулась до него, посмотрела снизу вверх и ткнулась лицом в грудь.
— Какой же ты молодой, Егор…
— Я сын.
— Понимаю, мальчик. Это я так… какой же ты молодой, Егор.
Худенькую женщину звали Галиной Владимировной, Галенькой Веселовой, как было написано в письме. Она села в такси рядом с Андреем и, не отрываясь, смотрела на него.
Неширокая московская улица, застроенная многоэтажными домами, напоминающая дорогу на дне ущелья, рванулась навстречу. Андрей был настолько удивлен пестротой и разноцветьем, необычностью, что ничего конкретного в глазах не оставалось, а все сливалось в одну яркую, сверкающую картину. Впереди показался, подпирая легкие весенние облака, шпиль университета. Дорога раскинулась шире, разделилась на две половины, дома отступили от нее дальше, и появилось чувство простора.