Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
Шрифт:
‹…› Мамуля, пишу тебе уже из самолета, до Тель-Авива осталось 1.50. Посмотрела Копенгаген – красивый город, чудесные сады, особенно ботанический, цветут цветы нежные, как крылья бабочек, музей искусств тоже потрясающий. Самолет уже садится – это я так долго размышляла, что тебе еще сказать. Вспомнила – о встрече с Хазановым [150] в аэропорту Мюнхена. Он передавал тебе и Семену огромный привет, очень тепло отзывался о вас. Он бледный, толстоватый, но не жалуется. ‹…› Мамик, уже Тель-Авив. Допишу дома, в Иерусалиме.
150
Борис Хазанов, писатель, эссеист, живет в Мюнхене.
93. И. Лиснянская –
13–14 сентября 1992
‹…› Леночка, я тебе как-то призналась, в том, в чем даже священнику вряд ли кто признается [151] . Нет, доченька, та болезнь у меня прошла. И проистекала она из-за сильного битья в детстве и, в особенности, из-за тех пыток в подвале ГБ. Это была защитительная реакция на всевозможные угрозы уже быта и на разновидные посягательства на мою личность со стороны. Все это прошло вместе с бредом, галлюцинациями, в кои я сама себя вогнала. Теперь же, в пику тому защитительному поведению, я, наоборот, стоически все переношу и до последнего, пока меня не свалит, держусь на ногах.
151
Речь идет об истерических припадках.
‹…› Чем дольше длится жизнь, тем больше понимаю свою дурость, особенно в быту. Наверное, всякая сторона жизни, в которой человек глуп, ему ненавистна, а ненависть чувство ужасное, не дающее поумнеть. Вот я и не могу что-либо толково сделать, совсем не умею ходить в магазин – все роняю, – вообще что-либо доставать, заниматься ремонтом и т. п. Только лечить умею, а раз умею, значит – люблю. ‹…›
Ленусенька! Читаю и перечитываю твое письмо. Думаю над каждой фразой. ‹…› Ты пишешь о трудностях быта и своей виноватости. Но тут же говоришь, что ты не можешь бросить то, что, кроме тебя, никто не сделает. Леночка моя, но это и есть долг призвания. Как в писательстве, некое повреждение в уме, когда человек абсолютно уверен в том, что то, что он должен сказать людям, никто за него не скажет. ‹…› К моему огорчению, ты в прошлом – в Фридл – проживаешь больше, чем в настоящем. Но главное твое погружение – в чужие, трагически прошедшие и оборванные жизни, ты как бы хочешь их продлить во времени, что тебе и удается. Это очень благородная миссия. Но ты должна помнить, что ты – талант воспроизведения жизни и, значит, также продолжатель жизни. Все-таки очень мне хочется, чтобы ты поумерила свое проживание загубленных жизней.
‹…› Писательство – это некое заземление во время грозы. Ты уводишь в песок свои нервные окончания, жизнь гремит громом и блистает молнией, а ты спасаешься писательством – этим громоотводом и заземлением. Иногда я, неблагодарная, думаю, что, если бы не мое писание, я бы была просто городской сумасшедшей, добро бы – еще городской, а не в четырех стенах сидящей. ‹…›
94. Е. Макарова – И. Лиснянской
27 сентября 1992
Дорогая мамочка! Одно письмо (заграничное) вот уже 2 недели ношу в сумке. Думаю, с кем бы отправить. Сегодня Новый год. Сейчас 1.30 ночи. Еще все укладываются спать, но я уже заняла позицию на кухне. Хотела тебе ответить на все (или часть) вопросов из твоих совершенно чудесных писем. Видела подборку твоих стихов в журнале, папа привез журнал Козакову от кого-то, там твоя фотография вдоль, с руками, и триптихи. Мне это в целом очень понравилось, весь этот разворот, – и стихи сами, – правда, я прочла их разом, и отдала журнал Козакову, и вот по памяти не могу сказать, что больше понравилось, что меньше, ты уж прости. Показалось чуть «замного Бога», но это, скорее всего, обостренная реакция на папины «рассуждансы», где без конца об этом. Я не сравниваю, просто как во время беременности
Я закончила 1-й вариант пьесы, вчерне перевели ее с Рози (секретаршей проекта) на английский, – когда она все перепишет в компьютер и распечатает, тогда и будет готова английская версия.
6 октября вылетаю в Вену, где мне нужно будет провести пару дней в переговорах о выставке Фридл на 1994 год, как я понимаю, этот вопрос решен положительно, хотя, пока не подпишу контракт, лучше не мечтать. С 9-го по 17-е буду в Праге – с режиссером и документальной режиссершей из Гамбурга, – это про Швенка.
17-го прилетим в Израиль с немецкой режиссершей и здесь до 1-го напишем или допишем сценарий будущего док[ументального] фильма о Швенке. Режиссерша Билли [152] родом из Восточного Берлина, сидела в тюрьме за неверные взгляды, после этого оказалась в Гамбурге и сняла фильм о своей тюрьме и людях, которые ее посадили. Очень сильная вещь. Она с радостью согласилась работать со мной. Видела ее в фильме – милая, хрупкая, интеллигентная. Думаю, мы найдем с ней общий язык. Так вот складывается странно моя творческая судьба.
152
Сибилла Шенеманн, сорежиссер фильма «Эти дни в Терезине», 1997. http://www.imdb.com/title/tt0118977/
2 ноября начинаю учебу. Уже виделась со своим курсом – 10 человек, вполне симпатичных на первый взгляд. Выбраны из 1000 проектов десять. Нас пять женщин (из них три Лены) и пять мужчин, их имен не знаю. Видишь, имя Лена оказалось знаменательным в сфере идей просвещения! ‹…›
Мамулик, когда человек устает, он не выглядит роскошно, особо дама за 40. Но когда человек устает не от бытовых забот, а от чего-то чудесного, остается хотя бы свет в глазах. Это, по-моему, еще наличествует. Все время после Швеции ем и пытаюсь спать. Мечтаю об уединении, – в Праге не будет, а вот в Вене 2 ночи буду в гостинице, там будет!
Папа. Он в своем духе. Все чует, нутром чует, но мозги замусорены, и пропускная способность сознания крайне занижена. Словно у него есть несколько всего точек соприкосновения с этим миром, остальное варится и перекипает в его душе, не находя верного выхода. Не знаю, от чего это, от советскости, от лекарств, от натуры, от всего вместе? Но это так. При внутреннем, природном чувстве такта – поразительно не тонок в общении с людьми даже близкими, – это на уровне поведения, а на уровне «чуя» – гигант. На уровне «коммуникативном» сказывается отсутствие образования, знания других культур, мира… С другой стороны, западный мир полон людьми ритуальными, функциональными (при образованности), а он – самобытная личность. Воспитание (сословье), максимализм, желание любым образом самоутвердиться даже в дурном, – я на это тоже имею «чуй». Но работаю над собой, постепенно изживаю «системные» фобии и уже умею, как мне кажется, регулировать свое поведение, в прежнести я часто стыдилась своих внезапных откровений, желания всем все рассказать как на духу. Мне казалось, как папе всю жизнь, что про меня все всем должно быть интересно, мне нужны были конфиденты. Теперь мне, пожалуй, никто не нужен для обсуждения моей жизни, общаюсь лишь с теми, с кем работаю, сейчас из-за Швенка с Диной и Рози, теперь они мне рассказывают о своих переживаниях, я слушаю и «реагирую».
Вот это то, что произошло естественно, когда я посмотрела на нас и на себя со стороны. И поняла – я способна справляться со своим материалом сама, никого в него не посвящая. Творческая работа сближает, но на ином уровне.
‹…› С Федей у нас такие интересные диалоги, я у него многому учусь. Манька сейчас вся в дружбах, перечислила мне 20 друзей, и все – вернейшие. Она становится очень хорошенькой, если не сказать больше. Она сама удивлена этой метаморфозе не меньше, чем все мы. Папа говорит, что у нее ивритский акцент. Наверное… У Феди – нет, у нее – да. Мамик, 2.30, иду спать. ‹…›