Имя твое
Шрифт:
– Постой… Что ты делаешь? – отчаянные, злые слезы брызнули из ее глаз. – Дурак… Я это платье чуть не полгода шила… Отойди… я сама. – Она быстро сорвала с себя все остальное и, часто дыша, с каким-то дерзким, жарким вызовом глядела на него исподлобья. – С бабой справился… ну что ж, давай…
Он шагнул было к ней с обессмысленными от бешенства глазами, но тут же резко отвернулся и свалился ничком на широкий диван; он сейчас боялся себя, того сжигающего дурмана, что туманил мозг, кружил в сердце.
Аленка запахнула на груди остатки платья, села в кресло и, не скрывая своих голых ног, жадно закурила.
– А теперь? – спросила она, пытаясь с трудом успокоить дыхание. – Дальше что?
– Уходи, чтобы я тебя никогда не видел, – глухо отозвался он, не поднимая головы, – Ксене ничего не говори…
– Ксеню я заберу
– Ксеню не получишь, никогда не получишь! – вскочил он туго развернувшейся пружиной.
Вздрогнув, она не выдержала и отвела глаза; она опять не узнавала Брюханова и точно впервые видела его, она даже отдаленно не предполагала, что он может быть таким. И в то же время его безжалостность, его слепое безрассудство вызывали в ней протест и она, с трудом удерживая слезы, старалась только не выдать себя и все твердила про себя какие-то пустые, бесцветные слова. Как же, решил, твердила она, почти не видя его лица, решил, как будто на свете больше никого и ничего. Привык! Сила силой, но ведь и правда есть, и совесть есть, ладно, это мы еще потом посмотрим, ладно, подумала она. Ну и что? Дальше что? Странно, что ей не хотелось никуда уходить. Я его ненавижу, пыталась она уверить себя, но никакой ненависти не было, она почувствовала лишь смертельную усталость.
Брюханов тоже остыл, был только слишком бледен; он прошел из кабинета в спальню, тотчас появился снова и швырнул на пол целый ворох платьев; он выдернул их из шкафа прямо с плечиками.
Сжав зубы, она стала одеваться.
– Все свое ты можешь забрать…
– Из твоего дома я ничего не возьму, – отказалась она.
– Зря. Все, что будет напоминать о тебе, я выброшу, сожгу, – незнакомая судорожная усмешка опять наползла, исказила его лицо.
Не отрывая от него глаз, она взяла несколько платьев, послушно бросила их на спинку стула, вот когда ей стало по-настоящему страшно. Куда же она теперь? Туда, где одно только начало, одни только надежды и ничего больше? Ничего прочного? Да, туда, сказала она себе неуверенно.
За дверью послышался голос Тимофеевны, она звала всех за стол, жаловалась, что еда стынет.
– Сейчас, сейчас, Тимофеевна, – отозвался Брюханов. – Давай накрывай на стол… водки поставь, пожалуйста! Слышишь?
– Думаешь, я просто к тебе в Москву в последний раз приезжала? Почему ты тогда не взял и не оставил меня силой? Почему? – спросила Аленка, задыхаясь от душивших ее бессильных слез, бросая ему запоздалый упрек. – Уйди, дай мне собраться…
– Я знаю, что ты сейчас думаешь, – сказал он, останавливаясь у двери и не поворачивая головы. – Да, может быть, я поступил плохо… не смог удержать себя… Но об этом я не жалею, слышишь, ничуть не жалею, думай как хочешь…
Он прошел прямо к столу; Ксеня уже сидела на своем высоком стульчике, повязанная фартуком, и облизывала ложку.
– А Николай что же? Где он? – спросил Брюханов пусто и безразлично, как нечто уже далекое, ушедшее, оглядывая привычную обстановку.
– Вчера только и перебрался в общежитие, – тотчас высунулась откуда-то из-за спины у него Тимофеевна с большим жестяным подносом, которым она пользовалась в минуты крайней растерянности, и на глазах у нее с готовностью заблестели слезы. – С чемоданом ушел, стала было отговаривать, так он… О господи…
– Не надо, Тимофеевна, – глухо попросил Брюханов. – Корми девочку, видишь, вся обвозилась…
Не присаживаясь, он тут же налил полный стакан водки.
– Где твоя стопка, Тимофеевна? Тащи, тащи, – повысил он голос на перепуганную старуху. – За уходящих… пусть им станет лучше…
7
Утром, каким-то образом узнав о приезде Брюханова, ему позвонил Лутаков и после обычных приветствий и пожеланий с известной долей почтения, ясно давая понять, что он по-прежнему относится к Брюханову как младший к старшему, вот даже навязался на встречу, хотя отлично знал, что Брюханову это было не совсем приятно. Помедлив и выбрав момент, он сразу же добавил, что, если это удобно, он может заехать к Брюханову домой, но тот вежливо возразил, что это ни к чему и что он с удовольствием заглянет в обком, повидает товарищей по работе; он еще не опомнился после вчерашнего и даже с некоторой поспешностью согласился увидеться с Лутаковым, тут же про себя подосадовал, но уже часов в двенадцать был у него.
– А я, Тихон Иванович, хотел с тобой посоветоваться. – Лутаков чуть повысил голос, как бы подчеркивая важность момента.
– Давай, Степан Антонович. – Брюханов все время помнил, что именно конкретно было сказано о Лутакове в дневнике Петрова, резкая, по-петровски беспощадная интонация характеристик неожиданно зазвучала в нем с особо язвительной силой, и он с трудом сохранял сейчас доброжелательный тон.
– Да, во-первых, Тихон Иванович, я хотел перемолвиться с тобой о Чубареве. – Лутаков взял папиросу из большой коробки на столе, тщательно размял ее, но тут же, словно неожиданно вспомнив что-то важное, быстро взглянул на часы и положил папиросу обратно. – Понимаешь, от старости у него это, что ли, становится совсем нетерпим. Увольняет людей направо и налево, сколько специалистов выгнал, а они куда в первую очередь? Они – в обком, с жалобами. Если обком что-нибудь порекомендует, он не только должного внимания не обратит, понимаешь, а еще пришлет раздраженное послание, а то сам заскочит, черт знает чего наговорит, хоть стой, хоть падай. В районном комитете созрело решение о приеме Олега Максимовича в партию, мы бы его сразу же в бюро обкома избрали, легче было бы с ним работать. Куда там! Оскорбился, смертельно обиделся на область.
Брюханов, живо представив себе Чубарева, обидевшегося на область, невольно рассмеялся; Лутаков, воспринимая это по-своему, тоже оживился.
– Знаете, что он мне сказал? – Лутаков с улыбкой развел руками. – Я, говорит, молодой человек, заводы строил, понимаете, когда вы еще без штанов ходили. Представляешь, первому секретарю обкома! В ЦК, говорит, мне прямо сказали, что это и есть моя партийная работа, если бы некоторые коммунисты хоть наполовину так работали, другое бы дело было. Каково, а? Ведет себя как губернатор. Никто не спорит – уважаемый, заслуженный, – но и потакать каждой его прихоти обком не имеет права…
В кабинет вошел помощник Лутакова, лет тридцати, в гимнастерке, с жизнерадостным, улыбчивым лицом; Лутаков недоуменно поднял голову.
– Степан Антонович, два часа прошло, – сказал он и как-то бесшумно растворился, исчез за дверью, успев, однако, приветливо улыбнуться Брюханову.
– Спасибо, спасибо, – сказал Лутаков и тотчас, взяв папиросу из ящичка, с наслаждением закурил, затянулся раз, другой и, выдохнув дым, охотно пояснил: – Приходится, понимаешь, ограничиваться, разрешаю теперь себе это удовольствие ровно через два часа, а дел столько, что сам и не помнишь. Вот и приходится просить, чтобы напоминали…
Брюханов, ничем не выказывая своего отношения к услышанному, тоже закурил из ящичка. Он считал, что хорошо знал Лутакова, но теперь видел, что это не так; Лутаков, говоривший с ним сейчас, мало чем напоминал прежнего, и, самое главное, это была не какая-то внешняя перемена, а глубокая внутренняя метаморфоза; с Брюхановым разговаривал сейчас совершенно новый, незнакомый ему человек, но Брюханов знал, что такой бесследной перемены не бывает, не может быть, и с усилившимся вниманием пытался уловить в новом Лутакове черты старого, хорошо ему знакомого человека, и когда помощник Лутакова напомнил ему, что пришла пора выкурить папиросу, Брюханов мысленно удовлетворенно потер руки: это был старый Лутаков, но с новыми возможностями. «Ну-ну-ну, – сказал себе Брюханов. – Посмотрим, как он развернется и зачем ему потребовалась встреча со мной, Чубарев – это ведь только зацепка, своеобразный запев, лично сам он о Чубареве особо распространяться не собирается».