Имя твое
Шрифт:
– На кой черт ты мне нужен? – разозлился Захар. – Ну, скажи, какой мне от этого прибыток, Загреба? Без тебя хватает забот…
– Если ты действительно умный, поймешь. Мне тоже душу освободить хочется, – ясно и четко признался Загреба. – Я что, по-твоему, на свет вот так взял поселенцем и родился? Мне, Дерюгин, в детстве большую судьбу предсказывали, слышишь? – понизил он голос – Не знаешь ли, а, почему это я проиграл, Дерюгин?
– Не знаю. – Захар глянул в сторону, потому что на пего пахнуло чем-то невыносимо понятным и в то же время жалким и беспомощным.
– Вот, не знаешь, – словно обрадовался Загреба. – Я все знаю…
– Вот, вот, здорово говоришь, – слегка подался к нему Захар, чувствуя какое-то непреодолимое желание противоречить и понимая, что Загреба ни на секунду не выпускает его из-под контроля. – Бывает и так, грязью по грязи, чтоб погуще было. Ничего и не разберешь.
– Ты чистеньких в этой жизни видел, Дерюгин? – быстро спросил Загреба, с наслаждением отмечая на лице Захара признаки некоторой растерянности. – Если видел, значит, с особой породой встретился… Грязный мир, все в грязи потонуло. Что ж ты молчишь, Дерюгин? Что это у тебя по лицу пробежало?
– Пошел ты, тоже, артист нашелся! – огрызнулся Захар, чувствуя, что невольно подпадает под чужое настроение и власть. – У меня своя жизнь, у тебя своя. А если мне неинтересно с тобой?
– Потому и неинтересно, что возразить нечего…
– Брешешь, брешешь, – в тон отозвался Захар, лихорадочно погружаясь в свое прошлое, бесконечное, близкое, жадное, по сейчас в голову не приходило ничего подходящего, и он с неприязнью глянул в ждущие глаза Загребы; тот с чуткостью зверя понял это, радостно и шумно дохнул.
– Давай лучше выпьем, Дерюгин, – предложил он.
– Пить так пить, – согласился Захар, уходя и от самого себя, потянулся к стакану. – Только вот что, Загреба, за твои слова я пить не буду, тут мы с тобой на разных дорогах. Если ты девку принудишь, к примеру, спать с тобой…
– Кто их принуждает? – Загреба как-то возбужденно и неодобрительно засмеялся. – Сами во все дыры прут, ты верь больше всякому бабьему трёпу, они…
– Слушай, Загреба, молчи, – попросил Захар. – Лучше еще выпей.
– Бесполезно, на меня не действует. – Загреба пренебрежительно махнул на графин. – У меня такой редкий организм, невосприимчив к алкоголю. Так, чуть-чуть… Слышал об этом? Черт с ним, как говорят местные людишки, хотя порой жалко…
Захар с готовностью взял свой стакан и проглотил теперь безвкусный, слегка вяжущий во рту спирт; он не мог сейчас до конца понять сидевшего с ним за столом человека, не мог понять, к чему тот вел дело, и хотел поскорее вернуться к своим необходимым и привычным делам. Но он не мог встать и уйти, не хотелось бы уступать Загребе так просто. Кроме того, за этим таилась еще какая-то, более значительная, опасность.
Делая вид, что слушает погрузившегося в воспоминания, куда-то в свое детство, Загребу, иногда про себя посмеиваясь, Захар в то же время с особой ясностью представил главное, что случилось с ним в последние годы, особенно после того как он, уже находясь в отряде словацких партизан, вновь попал в плен и в неразберихе германского отступления опять остался жить, хотя по всему должен был бы погибнуть, был затолкан в какой-то смрадный, битком набитый вагон, несколько дней куда-то несущийся и в конце концов
Он горестно покачал головой от этой мысли.
– Видишь, согласен, согласен, – говорил в это время Загреба, истолковывая движение Захара по иному, по-своему. – Я сюда двадцати восьми лет попал, сам не знаю, за что… В исторических склоках права личности всего лишь пустой звук, подул – и нет ничего… Ф-ф-у! А здешнее царство, Дерюгин…
– Ладно, спасибо за хлеб-соль. – Захар тяжело поднялся, пошевелил плечами. – Пора мне…
– Раз пора, иди, иди, удерживать не намерен, – вскинул на него беспокойные глаза Загреба; пес в это время тоже встал, потянулся лениво, пошел и лег поперек двери.
– Ишь ты, скотина, – понимающе изумился Захар и с недоброй, тихой миролюбивостью посоветовал: – Ты его, Загреба, лучше убери. А то я и ножичком могу псину-то, у меня такой ножичек с собой. У меня жена, дети, мне кормить их надо… огород надо завтра копать.
– Яшка, сюда! – позвал Загреба пса, тотчас шевельнувшего хвостом и отошедшего от двери. – Не так подумал, Дерюгин… иди… И не забывай, о чем я тебе говорил. Что ты, в самом деле, здесь забыл? Места на земле много… А здесь неинтересно, здесь если только в уголок забиться, притихнуть… не по твоему это характеру, Дерюгин…
– Места много, да и людей тоже, – пробормотал Захар, уже совсем намереваясь уходить и только раздумывая, попрощаться ему или нет.
– Еще вот что, Дерюгин, – неожиданно добавил Загреба. – Этот Брылик из твоей бригады как будто топором меня грозился срубить. Ты ему там кинь пару слов… а? Что он бесится, невинного человека марает… Зачем же?
Загреба говорил так спокойно и ясно, что Захар подумал: уж не под стол ли он сливал свой спирт; слегка расставив ноги на прочном полу из кедровых досок, не отвечая, он с холодным, спокойным лицом ждал пояснения.
– Ну, прощай, Дерюгин…
– Бывай, Загреба.
Захар толкнул тяжелую дверь, чувствуя на себе два взгляда – человечий и собачий, горячий, звериный; он помедлил, повернул голову.
– Ты знаешь, Загреба, ей-богу, не знаю, кому из нас притихнуть надо. Ты бы тоже подумал, сколько веревочке не виться, конец будет. Никак в толк не возьму, на что ты рассчитываешь?
Ощупью отодвигая щеколды и скидывая с петель крючки, он вышел на улицу; сырой, холодноватый ветер ударил ему в лицо, и шум тайги вокруг поселка, уже по-летнему тревожный, словно чего ждущий, охватил его. Несколько окон слабо светилось в сплошной тьме; с удушьем у горла он почувствовал, как безгранична и густа тьма кругом, и какая-то прежняя, молодая ярость вспыхнула в нем. «Ах, сволочь, ах, звереныш, – злился он. – Ноздри-то у него как ходили… как на свежую кровь… а? Подожди, жизнь, она тебя еще покрутит, она не из одних девок сопатых…»