Имя твоего волка

Томах Татьяна Владимировна

Ритка вскочила. Отбросила плащ.

— Скорее! — крикнула щенку, обернувшись уже на бегу.

Иногда — можно успеть… Обогнать небо. Обогнать замешкавшуюся судьбу. Иногда — можно. Потому что смерть, разделенная на двоих — уже не смерть…

Выбираясь на дорогу, Ритка споткнулась, едва не упала.

Щенок тявкнул, подтолкнул носом ее ладонь. Выпрыгнул на дорогу первым, обернулся.

Ритка остановилась на секунду, переводя дыхание. Задрала голову к небу, уже посветлевшему, перламутровому, как изнанка раковины. Створки взлетели и сомкнулись над головой, Ритка оказалась внутри. В самом центре. Моллюском в своем доме? Неудобной песчинкой? Песчинкой — будущей жемчужиной?

Ритка зажмурилась, вспоминая. То, что было — и то, чего не было.

Там, за закрытыми веками, тоже была дорога. Вязкая, черная, уходящая в бесконечность. «Если очень долго идти…» Где-то впереди, недосягаемо далеко, и в то же время очень близко, в эту бесконечность уходила от Ритки женщина. «Кто ты?» — «А ты?»…

— Подожди меня! — позвала Ритка, протягивая руку. И дотрагиваясь до темно-серого, почти черного плаща, обнимающего плечи женщины. Ткань оказалась теплой и шелковистой наощупь. — Подожди!

Женщина обернулась.

— Я уже иду, — торопясь, сказала ей Ритка. — Я успею. Я ведь успею, да?

Лицо женщины было совершенно таким, каким Ритка хотела его увидеть. Совершенно.

* * *

…И обернусь я волком, когда расцветет луна, и раскрошу в осколки серебряные зеркала. Волком с черной шерстью, присыпанной серебром, с пропастью вместо сердца — долгой

и ледяной. И на упругих лапах я понесусь неслышно за тенью, скулящей жалко, трусливой двуногой мыши. Будет мой бег так сладок, как выдержанное вино, И пламя моей гортани слезы и смех в одно сплетет в бесконечном вое, когда на излете ночи я догоню ЕГО и разорву его очи. Я выпью свет из глазниц и жизнь из теплого горла, и в ребрах, как в клетке птиц, я сердце поймаю скоро. И, криком пугая ночь, его разорву в куски, и разбросаю прочь кровавые лоскутки. А после, в восходе солнца, я закричу от муки, к ране в раскрытых ребрах не лапы прижав — а руки. А в них — мои страх и боль, Ложь, и любовь, и честность, — рваных лоскутьев кровь — сердце мое. Сердце.

* * *