Имя женщины – Ева
Шрифт:
– Excuse me. – И тут же поправился: – Позвольте, я вам помогу.
Она вся вспыхнула, быстро обернула голову и гневно прожгла его взглядом.
– Отстаньте!
Голос был низким и нежным при этом. Фишбейн решительно схватился рукой за ее чемодан:
– Я вам помогу, я сказал. Подождите!
Она растерялась:
– Но я не хочу! Я вас не прошу помогать! Отойдите!
Тогда он загородил ей дорогу.
– Пожалуйста, – не выпуская ее чемодана, пробормотал он. – Чего вы боитесь? Я правда не вор.
Что-то блеснуло в ее глазах – недоумение,
– Мне только к стоянке такси. Вы знаете, где здесь стоянка?
– Не знаю. Сейчас мы найдем! – Он заторопился, обрадовался.
Они вышли на улицу, и тут же вдруг начался ливень с грозой. На стоянке такси была длинная очередь. В первую минуту люди растерялись, даже и не побежали прятаться, а так и остались, закрывшись газетами, подняв над головами авоськи и прижимая к себе детей, но ливень нарастал, запахло огуречной свежестью, побежали серые потоки с огромными пузырями, и тогда вся очередь бросилась обратно в здание вокзала. Фишбейн и незнакомая женщина, успевшие промокнуть насквозь, тоже втиснулись в узкие двери и, тяжело дыша, остановились. Фишбейн смотрел на нее, и нестерпимое счастье так переполняло его, что он еле сдерживался, чтобы не засмеяться от этого счастья, не поцеловать ее прямо сейчас – в губы, в мокрые волосы, заблестевшие от дождя.
– Не смотрите на меня так, – сказала она и нахмурилась. – Дождь надолго. Я не хочу вас больше задерживать.
– Вы меня не задерживаете, – задохнувшись, ответил он. – И я никуда не уйду. Ведь я вам сказал, что я вам помогу.
Она наклонила голову набок, и в этом движении ее опять промелькнуло что-то знакомое. Его словно бы уносило куда-то, и он подчинился.
– Нет, я все равно никуда не уйду.
– А что же вы будете делать? – Она усмехнулась слегка.
– Я буду ждать, буду с вами, – сказал он, ловя ее взгляд.
– Послушайте, мы ведь не знаем друг друга. – Она покраснела. – Зачем же вы так говорите со мной?
– А если я вас… Если вы мне понравились? – спросил он с угрюмой наивной улыбкой.
Она отшатнулась:
– Вы что, сумасшедший?
– Не знаю. Жена говорит мне, что да. Что я сумасшедший.
– Жена? – Она засмеялась, вся преобразилась и порозовела. – Ко мне пристаете, а сами женаты?
– А я не скрываю от вас ничего. И вы мне скажите всю правду. Пожалуйста!
– Какую? О чем?
Он почувствовал в ее вопросе тоненькую ниточку фальши, за которую она пыталась схватиться сейчас, чтобы вылезти по ней наружу из того странного состояния, в которое он затягивал ее. Но оба вдруг поняли, что уже поздно.
– Обо всем.
– Нельзя так кидаться словами! – Она вдруг едва не заплакала. – Мне даже неловко за вас! И вам…
Она не договорила. Объявили посадку на «Красную стрелу».
Фишбейн вспомнил, что в кармане у него лежит билет.
– Вы ведь из Ленинграда? – спросил он.
– Я? Да.
– Зачем вы приехали? На фестиваль?
Она удивилась:
– Какой фестиваль? Ах да! Фестиваль! Нет, просто сбежала.
– От мужа? – спросил он.
– Ну как вам не стыдно?
Он успел подумать, что, наверное, лучше всего оставить ее в покое и, только закончится дождь, проводить к стоянке такси, поблагодарить за приятное знакомство, как говорят в Америке «nice to meet you», и сразу бежать. Не важно куда: в Ленинград, или к Бэтти, в Нью-Йорк к Эвелин, или даже в Бразилию, но только от этих ее ясных глаз и мокрых волос, от всего того, что в ней есть, от этой ее тихой, мягкой повадки, напомнившей маму… Она нерешительно потянула из его рук чемодан.
– Спасибо, – сказала она. – Извините, что я накричала на вас, не сдержалась.
Тогда он вдруг понял: им нужно уехать. Сейчас же, вдвоем. И бросился к кассе с ее чемоданом.
– Еще мне билет вот на эту «Стрелу»! Скорее, пожалуйста!
Она догнала его:
– Дайте мне вещи! Зачем вам билет? Для кого вам билет?
– Скорее, пожалуйста! Поезд пропустим!
Кассирша нахмурилась, не торопилась. Глаза в очках переводила с девицы, растерянной, красной, на странного парня, который совал ей в окошечко деньги.
– Я очень прошу вас, ведь мы опоздаем!
Вся тревога, что она вдруг не согласится, или не окажется билета в кассе, или еще что-то, сплелась с неистовым желанием подчинить ее себе, увезти отсюда, добиться ее, но не так, как он дома привык добиваться жены, – механически, поскольку нельзя жить иначе, без этого, – а так, как все это случилось с Джин-Хо, когда он ее оторвал от земли, и поднял ее, и унес на руках, и долго в палатке потом успокаивал, мешая английский с корейским и русским, целуя ее, гладя мокрые плечи… Он все это помнил.
– Возьмите билет, – сказал он. – Это ваш. Не бойтесь. Мы в разных купе. У них там, наверное, есть ресторан. Пойдем поедим. Если вы захотите. А днем мы походим по городу. Вместе. Я не был там шестнадцать лет. Не важно. И вечером вместе уедем в Москву. Не бойтесь, пожалуйста. Я вас прошу.
Она наклонила голову и исподлобья взглянула на него. Он чувствовал, что она изо всех сил пытается понять, что у него внутри, и верит ему. Они смотрели прямо в глаза друг другу, и эта секунда, соединившая расширенные от страха зрачки, вместила в себя всю их жизнь.
– Откуда вы только взялись? – прошептала она.
Он осторожно приблизил свое лицо к ее лицу, как будто хотел поцеловать, но не поцеловал, а пробормотал, теряя рассудок от того, как пахнут дождем ее волосы:
– Пойдемте, а то опоздаем.
Протискиваясь по узкому коридорчику, они молчали, не перекидывались даже короткими репликами.
– Седьмое. – Фишбейн протянул ей билет. – А я совсем близко. В девятом.
В купе был красный бархатный диванчик, маленький столик, накрытый белой салфеткой, отделял этот диванчик от узкой постели, хрустевшей бельем. В углу подушки было вышито «КС», и те же красиво изогнутые буквы украшали бархатную занавеску, светло-бежевую, с красной отделкой.