Иначе не выжить

Ковалев Анатолий Евгеньевич

А за дверями кабинета пьяные нувориши, закончив разговоры о благотворительности, проорав множество тостов за возрожденное купечество и за процветание матушки-Расеи, затянули опять плачущими голосами:

– Ямщик, не гони лошадей. Мне некуда больше спешить…

Балуев отпустил машину возле Ботанического сада. Он сам решил проверить, ведется еще или нет наблюдение за домом Светланы, но не заметил ничего подозрительного.

Его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, лед тронулся, Светлана дала понять, что он ей небезразличен, и ему не терпелось увидеть ее поскорей, а с другой – он боялся, что упустит ночную похитительницу

изумрудов, а с ней и возможность узнать что-нибудь о судьбе Федора. Самым разумным было бы поставить возле дома на проспекте Мира наблюдателей, но Мишкольц не держал в своем королевстве шпиков. Балуев знал также, что его розыскной деятельности шеф не одобрит, поэтому не рискнул взять в наблюдатели людей со стороны. К тому же этим людям надо было что-то объяснять. Единственным человеком, к которому он мог обратиться с подобной просьбой, был его личный шофер. Его-то и послал Геннадий Сергеевич к дому на проспекте Мира, когда высадился у Ботанического.

Гарантия того, что оболтус справится с заданием, равнялась нулю, но ничего лучшего в сложившейся ситуации Балуев придумать не мог. Вернее, не хотел, потому что пришлось бы отказаться от вечера у Светланы, а значит, вновь отдалить ее от себя.

– А вот и наш гость дорогой! – встретила его восторженным восклицанием Светлана Васильевна, взяла за руку и потащила в комнату знакомить с мамой.

Татьяна Витальевна сильно смущалась и не ведала, с какого конца ей влиться в разговор. Балуев пытался острить, выходило неуклюже. Зато Светлана болтала без умолку, и всякий, даже несведущий человек мог бы поклясться, что видит перед собой счастливую женщину.

Она и сама не отдавала себе отчета в том, что с ней происходит.

Получить такой заряд бодрости от одного поцелуя? Почему нет? У нее было много мужчин, но каждый раз выходит по-новому. «Только утро любви хорошо», – написал модный в прошлом веке Надсон. Да, начинается всегда славно: с цветов, с песен, со стихов… Потом все обращается в пошлую, банальную обыденность. Вот и приходится ловить момент. Что остается делать после стольких осечек?

Геннадий блеснул перед чилийской мамой Сикейросами и Риверами. Уж в чем-чем, а в живописи он знает толк. Татьяна Витальевна была окончательно покорена, когда Балуев заговорил по-испански и прочитал из Хименеса:

Я бреду по дороге –

Мертвый, в сонном свете, но наяву;

И мечтаю, мертвец, о жизни,

Безнадежно немой, зову

Тех, кто сделал меня безгласным…

Пусть искусаны до крови

Мои губы, но снова красной

Стала кровь моя от любви.

Перевод С. Гончаренко.

– Ничего себе! – захлопала в ладоши Светлана. – Мама, тебе надо было приехать оттуда, чтобы я получше узнала этого человека!

Потом последовали обычные в таких случаях вопросы: «А где вы учились?», «Откуда знаете язык?», «А почему не занимаетесь любимым делом?».

Если бы знала Татьяна Витальевна, сколько страданий она доставляет Балуеву своими вопросами! Ведь она тоже родилась не для того, чтобы махать пульверизатором из стороны в сторону и ругаться матом на малярских баб.

– Ма,

ну что ты привязалась к Гене? – пришла на помощь Света. – Он, между прочим, объездил пол-России в поисках картин для своего шефа. Я тебе рассказывала про Володю Мишкольца, помнишь? Это один из самых крупных коллекционеров в нашей стране. – Она подчеркнула слово «нашей».

Балуев насторожился. Всегда, едва речь заходила о шефе, он становился предельно натянут в разговоре.

– А где он хранит свои картины? – поинтересовалась Татьяна Витальевна.

– В такой криминальной атмосфере это, наверно, очень сложно?

– Ма, ну что за вопросы ты задаешь? Ты хочешь, чтобы Гена назвал тебе адрес?

Мамина наивность ее забавляла.

– Картины хранятся в трехэтажном особняке, который Володя арендует у городских властей, – неожиданно выдал Геннадий Сергеевич. – Особняк находится в центре города, но мало кто догадывается, для чего он предназначен, хотя, кому приспичит, тот, конечно, рано или поздно узнает. Там новейшая система сигнализации и надежная охрана. Короче, предприняты все меры безопасности.

– А зачем это все? – не понимала Татьяна Витальевна. – Ведь художник для того и пишет картины, чтобы их видели, а не держали за семью печатями!

– Мама хочет сказать, что искусство должно принадлежать народу! Тебя, мамуля, воспитали в духе совкового романтизма! Картины чаще всего пишутся ради хлеба насущного, а кто на них будет глазеть – Володя Мишкольц или пролетарий Тяпкин, – это художнику безразлично. Даже первый вариант предпочтительней, потому что Мишкольц знает толк в живописи и на дешевку не позарится.

– Надо же, какие мы аристократы! – еще больше возмутилась Татьяна Витальевна. – А я разве не была пролетарием Тяпкиным? Откуда вдруг такое пренебрежение?

– Что-то новенькое, мамочка! Ты раньше никогда не кичилась своим пролетарским периодом жизни. Видно, заграничная жизнь настолько скучна, что даже завод вспоминаешь с любовью?

– Завод нас кормил и одевал – это во-первых, а во-вторых, люди, которые там работают, куда проще и добрей ваших нуворишей.

– Вот только этого не надо, ма! Люди везде всякие попадаются. Не идеализируй, пожалуйста, то время. Тут и без тебя достаточно восхвалителей.

– Я не восхваляю, – вздохнула мать, – но и не терплю, когда возводят напраслину. А насчет совкового романтизма хочу напомнить, что Третьяковская галерея появилась задолго до революции.

– Здорово она нас кроет. Гена? – подмигнула Светлана Балуеву, хотя тот не принимал участия в споре. – Ма, такие, как Третьяков, рождаются раз в сто лет!

– Не правда. Я тебе могу еще с десяток имен назвать. И все прошлого столетия, а вот нынешних – ни одного! Отчего бы вашему хваленому Мишкольцу не создать свою галерею, как некогда сделал Третьяков? Цены бы ей не было здесь, в провинции. Ведь у нас все лучшее только в столицах!

Светлана хмыкнула, а Геннадий вдруг поддержал:

– Замечательная идея, Татьяна Витальевна. Я об этом уже думал, да только не решаюсь предложить Володе. И потом, неизвестно, как к этому отнесутся власти, ведь Третьяковка сейчас не частный музей. И насчет пролетариев я тоже с вами согласен. Не выношу, когда людей сортируют по какому-либо признаку.

– Ну, вот! Получается, вы оба хорошие, одна я плохая! – по-детски надула губы Светлана. – Как знаете, а я с детства ненавижу пролетариев, так называемую рабочую косточку. От них несет тухлятиной!..