Иная сила
Шрифт:
«Как бы опять потопа не случилось, — подумал караульный Коростылев и не по уставу поднял воротник шинели — укрыть неживые от мороза уши. — Вполне может статься. Как раз и бывает по октябрю…»
…А Мюллерша знай пришептывала: «Ты ушки-то свои береги, Исидор Гаврилович, хорошенькие у тебя ушки — махонькие, точно у младенчика…» И дышала при этом жарко-жарко, и постанывала изредка. А уж грех, не грех — пускай там, в Святейшем Синоде, разбираются, если что прознают…
…Только по щекам
А Нева вершок за вершком поднимала свои пока еще неспешные воды, словно тоже спала, во сне сама не ведая, пощадит она на сей раз этот холодный каменный град, своевольно разместившийся в ее болотистых владениях, или вздыбится всеми своими водами поутру и заберет его в себя вместе со всеми людьми, домами, дворцами, чтобы он уже в небытии вечно досматривал свои суетные сны.
Глава II
Приготовления.
Le defiledes comediens
[Парад комедиантов (фр.)]
Поутру, затемно, граф Литта, как и было договорено накануне, ожидал их у себя.
Первым явился молодой барон фон Штраубе, граф, однако, предложил дождаться остальных орденских братьев и более ни о чем говорить с ним до поры не стал, куда-то удалился, оставив его в одиночестве.
Фон Штраубе оглядел залу и сразу отметил бедность обстановки — довольно грубой работы стол, простые скамьи вместо кресел, канделябры всего на две-три свечи, чтобы лишних не жечь. Вообще-то граф Литта, несмотря на свой монашеский сан, любил жить в окружении роскоши, и потому в простоте этой залы фон Штраубе усмотрел не скаредность графа, а выверенный им замысел: тот явно желал показать монахам-рыцарям, в какой скудости пребывает Орден в сии далеко не лучшие для него времена.
Впрочем, то, что висело на стенах, составляло истинное богатство, но распознать его цену могли бы только люди, осведомленные в подобных вещах. Вроде бы заржавевшая железка — а в действительности меч Меровингов, его, фон Штраубе, далеких предков; этот меч — быть может, единственный сохранившийся на свете — редкость столь великая, что, пожалуй, уже и не имела цены.
А это кольчуга и шлем Людовика Святого — дар, принесенный монархом Ордену еще на Палестинской земле.
Ну а латы Ричарда Львиное Сердце многим ли дано было узреть из живущих ныне в этом мире?
А про этот позеленевший медный наконечник — кто бы знал, что он с копья самого царя Давида? Тоже привезенная из Палестины драгоценная реликвия Ордена.
И другие кольчуги, доспехи, шлемы — за всем этим история бранной славы и шествия христианства
Вывешено было напоказ (фон Штраубе и это сразу уразумел) тоже не зря: посвященным должно было напомнить о прошлых заслугах и могуществе столь почитаемого некогда во всем христианском мире Ордена.
На другой стене висели куда более сверкающие предметы оружия, однако воистину не все, что сверкает, с непременностью драгоценно. Всем этим начищенным до блеска кирасам, латам, палашам, наколенникам, барон знал, от силы лет сто пятьдесят, а то и меньше, так что скорее они бы подошли для украшения стен какого-нибудь трактира в рыцарском стиле, чем для гостиной комтура одного из древнейших рыцарских орденов.
— Сейчас все будут в сборе, — сказал граф Литта, спускаясь в залу по боковой лестнице — видимо, наблюдал за улицей с верхнего этажа.
И вправду, после его слов дверь открылась. Первым молча вступил отец Иероним. Лицо его было строго, спина пряма. Слишком пряма для девяностолетнего старца. И слишком непреклонно пряма для монаха, явившегося к самому высокому после магистра иерарху Ордена.
Тотчас вслед за ним появились орденские браться Жак и Пьер — они-то, видимо, и привезли отца Иеронима, иначе как бы нашел дорогу сюда слепец? Оба, войдя, приветствовали комтура какими-то завитушистыми поклонами, более пригодными для приветствия какого-нибудь высокого светского вельможи.
Граф Литта слегка покривился, но делать внушения им не стал, ибо тем временем отец Иероним наконец как-то нащупал своими бельмами и его, графа, и фон Штраубе. Барон всегда несколько робел под взглядом этих белых слепых глаз, казалось умевших смотреть в самую душу. На сей раз, однако, слепец лишь прошелся по нему бельмами, а вот на Литте их позадержал, и фон Штраубе почувствовал, что при этом даже комтура охватила робость, ибо так сурово не могут смотреть никакие зрячие глаза.
Явно приложив к тому усилие, граф отвел взгляд от этих бельм и сказал:
— Прошу рассаживаться, братья, времени у нас не много, а разговор предстоит важный.
Сам он первым уселся за стол и сделал знак братьям Пьеру и Жаку, чтобы те усадили отца Иеронима сбоку от него, но тот, отстранив их помощь, сам, точно зрячий, избрал для себя место, уселся напротив комтура и снова вперил в него свои бельма. Единственное, что смог сделать комтур, дабы защититься от них, это, изобразив тягостную муку головной боли, прикрыть глаза, как забралом, рукой. Между тем другою рукой он успел взять за плечо фон Штраубе и усадить его с собою рядом справа.
Братья Пьер и Жак, видя неудовольствие графа, робко уселись на скамью у левого края стола.
— Не стану говорить об известном, — сказал комтур, — о бедственном положении Ордена и о том, что надо любыми путями изыскивать меры для его спасения.
— Любыми? — раздался голос слепца. — Я стал слабо слышать. Вы сказали: «любыми», не так ли, комтур? Я часом не ослышался?
— Нет, вы не ослышались, — с трудом пряча раздражение, отозвался Литта. — Именно так: любыми.