Иная терра
Шрифт:
V. VII
Вперед и вверх!
В божественных ветрах
Семь радуг рвутся из груди!
— Эй, Укроп, притарабань-ка пару пива! — потребовал Вайсс, отследивший краем глаза перемещение самого молодого в команде паренька к двери. Он уже готовился услышать, как тот привычно огрызнется — мол, я не укроп, я этот, как его… а, да, точно. Парня кличут Фенхелем. — Хорошо, Вася, — пожал плечами юный наглец. Вайсс покачал головой. Ну почему они все так легко догадываются, откуда пошел его ник? Теперь придется без укропов… — Что, Вайсс, дошутился? — хмыкнул Лейзер. — Зубастая нынче молодежь пошла! — Сам ты молодежь, — хмыкнул старший хакер. Ему единственному было больше сорока лет… скажем честно, даже больше пятидесяти лет. Остальные не дотянули даже до тридцатника — тому же Лейзеру на днях стукнуло двадцать шесть, Некта собирался отмечать двадцать три, а Фенхелю еще не исполнилось восемнадцати. Но Вайсс собирал команду основываясь не на возрасте и даже не на опыте, а на таланте. Тот же Фенхель от неопытности может натворить дел, но зато сумеет расшифровать даже самую сложную базу данных, а сам Вайсс за ним присмотрит, чтобы не наследил. Изображение на большом голоэкране мигнуло, переключаясь на трансляцию со стоявшей в коридоре камеры. Открылась дверь. — Опа, народ, клиент пришел! Лейзер с чпоканьем откупорил банку пива. — Ну вот и хорошо. Скорее бы уже начать, задолбался ждать! В комнату вошел заказчик. Это был довольно высокий человек, атлетически сложенный, длинноволосый. Он носил кожаные штаны и кожаный плащ на голое тело, был немногословен, требовал невозможного и очень, очень хорошо платил. — Вы готовы? — вместо приветствия спросил он, глядя только на Вайсса. — Вполне. Осталось только топливо, — благодушно кивнул тот, ловя брошенную Фенхелем банку. — Топливо? — Ага. Топливо с большим количеством нулей на наших счетах. — Через полчаса деньги будут. Ровно через час вы начнете. У вас будет полтора часа на то, чтобы добраться до серверов, взломать и расшифровать базы, и заменить информацию. Итого, через два с половиной часа вы уже все закончите, тут же обесточите компы и уходите. Машина — у подъезда, вот ключи. — Я в прошлый раз говорил про компы… — вклинился Фенхель. — Оставите здесь. Гонорар каждого из вас позволит купить сто таких компов. Всем все понятно? Вот и хорошо. Через два часа сорок минут вас здесь быть не должно. Через два с половиной часа, если вы не успеете, трансфер денег будет отменен. — Вы предусмотрительны. — Да, я знаю. Все, удачи. И — прощайте. Он развернулся и вышел. Вайсс прошептал что-то не слишком цензурное, и повернулся обратно к экрану. По многоуровневой схеме ползали, перемигиваясь, разноцветные точки — данные о восьми людях. В конце двадцать первого века вся информация о гражданах страны содержалась исключительно в электронном виде. Сверхмощные сервера, стоявшие в бункерах госуправления, хранили в себе все: дату рождения, ФИО, места рождения, проживания, учебы и работы, данные об образовании и карьере, данные об арестах и судимостях, если таковые имелись… Главный сервер находился в Москве, и на него ежедневно поступала обновленная информация с серверов всех городов. В городах также имелись центральные сервера, связанные по сети с компами различных корпораций и государственных учреждений. Аналогичная система имелась внутри самих учреждений и корпораций, а также в филиалах учреждений и корпораций… и так далее. В корпорации «Россия» сетевую защиту ставили люди параноидальные. Каждый комп в сети был запаролен, как и все документы в нем. Передача информации на центральный сервер осуществлялась каждый раз в разное время, а сервер, в свою очередь, раз в сутки создавал полную копию всех данных для резервного компа, не подключенного к беспроводной сети — информацию переносили на съемном диске.
Александр Михайлович Краников, старший менеджер отдела продаж корпорации «Россия», с самого утра был зол, как сто налоговых инспекторов. День не задался. Сперва дочь разбудила его на час раньше, чем следовало, включив в своей комнате эту идиотскую музыку. Потом сын долго ныл, что его мобил устарел, и ему нужен новый, обязательно самый крутой и навороченный. На замечание матери о том, что у отца мобил даже проще, чем у него самого, мелкий паршивец возразил, что отец уже старый, ему не надо «телок клеить». Когда Александр Михайлович, кипя от негодования, спустился в паркинг, выяснилось, что его недавно купленный автомобиль, за который еще три года надо было выплачивать кредит, разукрашен яркими надписями. Краников наорал на охранников, пообещав вкатить им иск, и потребовал начальника охраны. Начальник пришел, выслушал и объяснил несчастному автовладельцу, что ему уже три раза предлагали погасить задолженность за парковку, однако все эти просьбы были проигнорированы. Следовательно, теперь охрана не несет ответственности за сохранность автомобиля. — Мне было некогда! — возмутился Краников. — Вот и охране было некогда следить за машиной, — резонно возразил начальник охраны. Соваться на разукрашенном монстре куда-либо, где его могли увидеть уважаемые люди, Александр Михайлович не рискнул, но на его счастье, поблизости стояло свободное такси. Увы, поскольку это был явно не его день, буквально в полукилометре от дома таксиста подрезал какой-то лихач на флаере. Кроме машины никто не пострадал, но ехать дальше таксист отказался, принеся извинения и вернув деньги. Краников потянулся за мобилом, чтобы вызвать новую машину. Посмотрел на часы, выругался — он должен был быть на работе через двадцать минут, на машине уже не успеть. Взгляд его упал на серебристую конструкцию метростанции. Александр Михайлович улыбнулся и направился к лифтам. Метро очень быстро разочаровало Краникова. Многолюдно, шумно, толкотня — он успел отвыкнуть от общественного транспорта за последние несколько лет. Когда подъехал поезд, и толпа ринулась на штурм дверей, немолодой уже менеджер едва устоял на ногах. В поезд его буквально внесли. На переходе Александра Михайловича сильно толкнули, он чуть не упал. — Мужчина, не вы обронили? — окликнула его молодая девушка. Краников обернулся. В руке девушка держала его ключ-карту, без которой ни один сотрудник корпорации не смог бы даже попасть на работу. — Я, — он буквально выхватил карту из пальцев девушки, и чуть ли не бегом бросился к выходу со станции. Если бы Александр Михайлович обернулся, он был бы сильно удивлен — девушка удовлетворенно улыбалась ему вслед. На работу старший менеджер в итоге прибыл точно вовремя, хотя обычно приезжал минут на десять раньше. Прошел в свой кабинет, уселся за стол, включил комп. Протер платком взмокшую лысину и воткнул ключ-карту в разъем. Через три часа в логове Вайсса и его ребят тихо пискнул один из компов. Лейзер бросился к машине, его руки замелькали над клавиатурой. — Все. Вирус занесен. Через пару дней будем знать структуру их сети. — Отлично сработано, Грета, — одобрительно кивнул Вайсс. Девушка из перехода метростанции улыбнулась, открывая банку пива. Это была ювелирная операция. Заказчик требовал, ни много, ни мало, точную копию ключ-карты, в которую был бы внедрен вирус, не обнаружимый программами корпорации. Гарантировать заказчик мог только маршрут объекта в указанный день. Испорченная машина, авария такси — все было подстроено. Лейзер написал вирус и программу, способную за считанные мгновения взломать несложные коды ключ-карты и встроить в них вирус. Грета села в метро одновременно с объектом, в давке вытащила у него из кармана ключ-карту, скопировала ее на портативный комп-наладонник, запустила программу Лейзера. Потом осталось только заменить информацию в чипе и вернуть его хозяину. Цифры сменялись, отсчитывая секунды и минуты. Косте казалось, время течет преступно медленно. Нет, он умел ждать. Но именно сегодня ожидание почему-то казалось невыносимым. Все было готово. Он предусмотрел все, что вообще можно было предусмотреть. Теперь все зависит только от случая… В очередной раз мигнуло табло, цифры сменились. Ровно час ночи. Пора. Коста поднялся во весь рост, повел плечами, расправляя крылья. Сунул руку в карман, на ощупь нажал несколько кнопок. Проверил, хорошо ли закреплена поясная сумка, посмотрел на закрепленный на запястье наладонник — нет, взлом еще не обнаружили. Значит, все получится. В сотне метров от него громыхнул взрыв. Завопила сигнализация, где-то закричал человек. Коста ухмыльнулся — это только начало! Второй взрыв был в разы сильнее первого — бомба сработала в автономной электростанции, обеспечивающей здание. Суматоха, крики, чьи-то угрозы, трели мобилов — вместе это все создавало такую какофонию, что при желании крылатый
Глоссарий
— здесь и далее в эпиграфах — строчки из песен групп «Алиса», «ДДТ», и «Nautilus pompilius», если не указано иное.
— строчки из песни «Приносящий удачу», группа «Високосный год».
— падмасана, одна из основных асан в йоге. Распространенное название — поза лотоса
— Международная Служба Безопасности
— речь идет о событиях и героях, описанных в книге И. Эльтерруса «Вера изгоев».
— современный игровой клуб, оснащенный мощными компами и имитационными комбинезонами, позволяющий почти полностью погрузиться в виртуальную реальность.
— авторы приносят свои извинения за ошибку в первой части, где г-н Гильермо назван послом Франко-Германской коалиции. На самом деле, такого государственного образования в данном мире нет.
— сокращенное название гравицикла.
— современное название Проспекта Просвещения.
— модификация наушников. Представляет собой две тонкие пластины, крепящиеся на внутренней стороне ушных раковин, связь с проигрывающим устройством — беспроводная.
— метростанция «Северный Парк» расположена на месте современной Пионерской.
— версия в исполнении группы Therion
— Валерий Кипелов, «Жить вопреки».
— строчки из песни «Приносящий удачу», группа «Високосный год».
— здесь — способность поставить себя на место другого человека или животного, способность к сопереживанию.
— Во время катастрофы 2020 года чудовищное землетрясение и наводнения смыли с лица земли Таллин и половину территории современной истории. Изменилась карта глубин Финского залива, и залив, как таковой, перестал существовать, став частью Балтийского моря.
— Валерий Кипелов, «На грани».
— новое название Торжковской улицы.
— Кинотеатральная улица — нынешняя улица Шамшева.
— урна со встроенным унитожителем мусора. Такими урнами оборудованы все районы Санкт-Петербурга и большая часть проспектов, парков, скверов Питера — разумеется, только в благополучных районах.
Книга третья. Иная Вера
Первая часть
I. I
Нынче медный грош головы ценней,
Нынче хлеб и жизнь — на одном лотке!
Едва ли найдется в мире хоть что-то, о чем мечтают чаще, чем о деньгах — даже в анекдотах люди, нашедшие лампу с джинном или поймавшие золотую рыбку, обязательно загадывают несметное богатство в валютном эквиваленте на швейцарском счете. И чем беднее человек, тем о больших деньгах он мечтает, хотя зачастую даже не представляет, что будет делать, если вдруг и в самом деле получит такую сумму. Впрочем, большинство все же представляет: огромный дом или квартира, дорогая мебель, роскошное убранство, самая лучшая техника, путешествия, престижный автомобиль… Получив большие деньги, умный человек начинает их преумножать: открывает бизнес, или, к примеру, делает выгодный вклад. Так или иначе, есть у человека деньги, или нет их — он всегда хочет больше и еще больше, и еще, и еще, еще больше! И совершенно не задумывается о том, что деньги — это всего лишь средство для упрощения обмена, и не более. Люди, выросшие в бедности, разбогатев, придают деньгам значение даже большее, чем те, кто родился в состоятельных семьях. Они, что называется, знают деньгам цену. Они вообще знают цены — деньгам, связям, власти. Но, увы — совершенно не представляют себе цену искренним чувствам: дружбе, любви, доверию… Словом, всему тому, что бесценно. Дориан Вертаск, петербуржский практик, один из членов Братства Повелителей, родился в очень бедной, но гордой семье. Отец, представитель старинной немецкой аристократической фамилии, хоть и давно обрусевшей, но все еще помнящей корни, вкалывал на трех работах, стараясь прокормить четверых детей и жену. Мать, всю жизнь стремившаяся к «идеальной семье», отказывалась работать, посвятив себя детям, дому, и витанию в облаках в то немногое свободное время, которое у нее было. Дориан был старше брата и двух сестер, и утром дня, в который ему исполнилось четырнадцать, отец отвел его в небольшую фирму — работать. Начиная с дня рождения. За этот украденный праздник Дориан возненавидел отца. Мать — за то, что с того же дня она начала воспринимать его как взрослого. Да, до четырнадцати он мечтал о том, чтобы родители поняли, что он «уже взрослый». Вот только взрослость они понимали по-разному. Дориану больше не перепадало ни ласк, которых в изобилии доставалось младшим, ни кусочка торта в праздник, ни послаблений в учебе — он был взрослым, и у него появились обязанности. А вот прав как-то не досталось — в семье уже был мужчина, который имел права, отец, и пока он был жив — Дориан воспринимался исключительно как дополнительный источник дохода. Спустя год он ушел из дома. Оставил на столе записку — прощайте, не ищите, забудьте — и ушел. Сменил работу, переехал в другой район, где родители никогда не появлялись, и вычеркнул ставшую ненужной семью из памяти. Когда ему исполнилось восемнадцать, Дориан поступил в институт, на факультет менеджмента. Учился молодой человек на «отлично», уверенно шел на красный диплом, а на пятом курсе поехал по обмену в Прагу на семестр — ради этой поездки ему пришлось за полгода выучить чешский. Основы государственного управления там преподавал высокий чех по имени Вацлав Пражски. Он с первого же дня присматривался к Дориану, совершенно не скрывая своего интереса. Несколько раз предлагал русскому изучить дополнительные материалы, спрашивал строже, чем кого-либо еще, а начиная с третьего месяца пребывания Вертаска в Праге, стал приглашать его два раза в неделю отужинать вместе в каком-нибудь небольшом ресторанчике, каждый раз — новом. Они разговаривали обо всем на свете, начиная с этичности эвтаназии новорожденных, имеющих сильные отклонения, и заканчивая целесообразностью восстановления какого-нибудь города, полуразрушенного в дни катастрофы. Когда Дориан как-то раз обмолвился, что он сам родился в первый день так и не свершившегося до конца апокалипсиса, Вацлав несколько минут молча разглядывал собеседника, и глаза у чеха были пугающе темными. По истечении семестра Вертаск узнал, что Пражски добился продления срока его обучения. А в конце года Вацлав рассказал молодому человеку о существовании некоей организации, тайно управляющей миром, и не дающей шаткому подобию равновесия, установившемуся после катастрофы, рассыпаться карточным домиком. Рассказал — и предложил работать на эту организацию. Дориан не раздумывал ни секунды. По окончании института Вертаск по настоянию Вацлава тут же подал документы на второе высшее образование, на этот раз — юридическое. К его удивлению, Пражски настаивал, чтобы Вертаск учился и жил в Петербурге, хотя сам говорил, что в Франко-Британском королевстве, например, образование лучше. Параллельно с заочным обучением, Дориан занимался бизнесом, изучал предоставляемые наставником материалы, периодически летал с ним на международные форумы и саммиты. Вацлав представил своего протеже многим влиятельным людям Российской Федерации в целом и Петербурга в частности, познакомил с вице-канцлером Германской Империи, двумя членами Парламента Франко-Британии, сыну испанского президента и итальянскому премьер-министру. Когда Дориан получил второе образование, Пражски неожиданно велел ему готовиться к двум годам службы в рядах армии Прибалтийского союза, причем по поддельным документам. Подготовка, помимо всего прочего, заключалась в том, что Вертаск должен был за четыре месяца выучить литовский язык и говорить на нем без акцента. Кроме того, ему предстояло на два года оставить без присмотра молодую, но уже развернувшуюся корпорацию. Когда Дориан вернулся из армии, ему исполнилось тридцать. А Вацлав при первой же встрече со своим учеником объявил ему, что подготовительное обучение закончилось — пора приступать к главному. И Вертаск отправился на девять лет в Тибет. Как и другие Повелители, Дориан никогда и никому не рассказывал, что именно происходило с ним в древних горах, но из Китая он вернулся совершенно другим человеком. Вацлав встретил ученика с самолета, и одобрительно кивнул, когда тот, едва завидев наставника, тут же подошел к нему, учтиво склонил голову, и поприветствовал: — Учитель. — Я вижу, что ты готов, — удовлетворенно кивнул Пражски. Вечером того дня Дориан стал одним из Повелителей. Он вернулся в Петербург, и приступил к работе на благо Братства. Ну, и на свое собственное благо тоже. За все годы обучения Вертаск прекрасно усвоил цену деньгам, власти, связям, умению работать, в том числе — над собой, таланту, и многому другому. Разве что чувства не ценил, и в глубине души посмеивался над своим собственным учеником, придающим такое значение ерунде вроде моральных принципов, дружбы, и тому подобного. Посмеивался — но понимал, что ему самому предстоит еще нелегкий труд по искоренению этих сорняков в личности Велеса. Не успел. Велес оказался слишком умен, но в то же время — слишком наивен. Дориан смеялся, когда мальчишка, получив утвердительный ответ на вопрос о правильности своих догадок, швырял ему в лицо обвинения во лжи, двуличности, подлости. Да, это был смех сквозь слезы — слишком многое было вложено в юношу, чтобы так запросто от него отказываться — но все же это был смех. Вертаск учел полученный опыт и уже корректировал в уме список требований к будущему потенциальному ученику, одновременно глядя в глаза ученику нынешнему. Впрочем, уже не ученику, и вовсе даже не «нынешнему». — Выброси мобил в реку, и убей себя, — коротко и буднично проговорил Дориан, наблюдая, как тускнеют глаза Велеса, как ярость, гнев, боль в них сменяются покорностью и безразличием. Да, он учел ошибку, но новый кандидат был слишком привлекателен, и Вертаск решил рискнуть. Вот только чертов мальчишка откуда-то имел такую ментальную защиту, что практик не то, что преодолеть ее не сумел — он даже не смог приблизиться к ней! Ветровский мгновенно покинул список возможных учеников, а его место занял его же злейший враг — Черканов. Вот уж кем Дориан был доволен полностью! Но — только до определенного момента. Олег оказался слишком зубаст для своего нежного возраста, даже сам Дориан был доверчивее и мягче в свои неполные двадцать лет. Что хуже — Олег оказался гораздо осторожнее. Что совсем плохо — Олег не был готов терпеть над собой никого, даже того, кто был гораздо умнее, опытнее, сильнее. Наверное, даже в особенности того, кто был умнее, опытнее, сильнее. Да и сам Вертаск совершил ошибку, позволив себе использовать мальчика в своих целях раньше, чем тот оказался бы подвластен ему в достаточной степени. Но даже после первого провала в налаживании контактов с Черкановым Дориан не отказался от возлагаемых на юношу надежд, всего лишь отложив реализацию своих планов на некоторое время, за которое намеревался вернуть доверие Олега. Все планы испортил, как ни странно, снова Ветровский, от которого Вертаск, казалось, уже обезопасил себя. Кто ж знал, что неведомый человек-из-тумана имеет в виду вовсе не его, а Черканова! Дориан понял, какую ошибку совершил, только когда человек-из-тумана обрел лицо. Но было уже поздно… То воистину был час осознания ошибок. Равнодушные слова Олега, его сопротивление, даже нет, не сопротивление — он просто не заметил приказа! И отказался. Отказался, возможно, спасти Дориану жизнь. Пусть даже ценой собственной, но он-то об этом не знал! Он просто отказался. Вертаска не обманули слова Черканова о жизненной необходимости остаться там, где он находился, — Дориан чувствовал, чем занят его несостоявшийся ученик, сексуальную энергию вообще сложно не чувствовать. И сейчас, находясь на грани между жизнью и смертью, уже практически преодолев эту грань — и вовсе не в том направлении, в котором хотелось бы, — Дориан вспоминал Велеса. Молодого, талантливого, слишком эмоционального. Готового в любой момент броситься учителю на помощь, рискуя всем, что имел, включая даже жизнь. И думал о том, что, наверное, он зря так недооценивал — или, скажем прямо, презирал — доброе отношение. Да, чувства делают слабым, любовь — уязвимым, дружба — доверчивым. Но… Дориан привык за все платить. Сейчас нужно было заплатить за спасение собственной жизни. Заплатить цену, которую он даже не мог себе представить. Но другого варианта не было. Он на память набрал номер, дождался ответа. — GrЭ?e, Bruder Ludwig. Ich bedarf deine Hilfe Закончив разговор, Вертаск позвал Аполлона. Он чувствовал, что с минуты на минуту потеряет сознание, и не знал, сможет ли его внутренняя энергия помочь телу продержаться до приезда Людвига, но должен был попытаться. И слугу следовало убрать из дома — Дориан не хотел рисковать. Сейчас он был беспомощен, как младенец. — Вы звали меня, господин? — дверь находилась за спиной Вертаска, и грек не мог видеть кровь, залившую одежду. — Да. До послезавтра ты мне не нужен. Уходи сейчас же, дверь не запирай — ко мне скоро придут, я не хочу отвлекаться до того времени. На посту охраны скажешь, чтобы пропустили человека, который скажет, что он ко мне. Вернешься послезавтра, в девять вечера. Все понятно? — Да, господин, — с удивлением сказал слуга. — Тогда почему ты все еще здесь? Когда дверь за Аполлоном закрылась, Дориан позволил себе наконец-то потерять сознание. Если бы Дориана спросили: «как это — умирать?», он бы ответил всего одним словом: холодно. Не больно и даже не страшно почему-то, но ужасно холодно. И совсем не похоже на то, как замерзаешь при низкой температуре. Лед ожидания смерти проникает под кожу, не затрагивая ее, минует мышцы, сразу же пробираясь к самому костному мозгу. Холод распространяется изнутри, и через несколько не то часов, не то суток такого медленного умирания начинаешь ощущать себя ледяной статуей, закутанной в теплую кожу. Позже Дориан понял причину этого. Холод был оттого, что жизненная энергия, у обычных людей сосредоточенная на физическом уровне, а у таких как он, обученных практиков, — вне тела, — эта энергия иссякала с каждым ударом пронзенного сердца, которое уже не должно было биться, но билось, подстегиваемое мистической силой и сумасшедшим желанием жить. Билось, и Вертаск страшился начать отсчитывать время по его ударам. Он боялся, да — но боялся не смерти, смерть была слишком близко, чтобы от ее присутствия внутри могло быть страшно. Его пугали мысли. Собственные мысли, настойчиво и упорно пробивающиеся сквозь смертный лед и назойливо тормошащие сознание. Что, если?.. Что, если кто-нибудь найдет его в таком состоянии? Что, если Людвиг передумает и не приедет? Что, если передумает Олег — и приедет? Что, если Людвиг запросит непомерную цену за свою помощь? Впрочем, с последней мыслью Дориан расправился быстро. Он знал — чего бы ни пожелал австрияк за спасение жизни собрата, Дориан заплатит. Нет той цены, что выше его собственной жизни. Да, Вертаск хотел жить. Страстно, яростно, безумно хотел жить, хотел, как ничего другого. Собственную жизнь он почитал величайшей ценностью, превыше которой не было ничего. Пожалуй, для Повелителя он слишком сильно любил себя и свою жизнь. И если бы Теодор Майер знал точно, до какой степени изменились Повелители, он бы отрезал своему недостойному последователю голову, а для надежности сжег бы ее в камине. Чтобы уж наверняка. Думать о Майере не получалось — Майер был слишком далеким и слишком живым, чтобы о нем думать, будучи почти мертвым. Смешно сказать — Майер, и вдруг «слишком живой». Нет, этого секрета он Людвигу не продаст, это его собственное, что потом, возможно, поможет выкарабкаться из любой бездны. Иногда казалось, что рядом кто-то есть, что кто-то дышит в унисон, смотрит, улыбается чуть насмешливо. Тихие, едва слышные шаги, тень скользит по опущенным векам, и нет сил открыть глаза, посмотреть на тень, прогнать ее… остается только лежать, молча и неподвижно. Лежать и ждать — не то Людвига, не то смерть. Что быстрее — крылья, сотканные из тысяч и тысяч мертвых душ, или сверхскоростная воздушная яхта? Он не знал, сколько времени прошло до того момента, когда хлопнула дверь оранжереи и рядом на стул грузно опустился австрияк. Яхта оказалась быстрее. Через несколько секунд холод отступил. Кровь, заструившаяся по венам, казалась обжигающе горячей и нестерпимо живой. Дориан осторожно вдохнул и открыл глаза. — Еще пару часов протянешь, — вместо приветствия сказал Людвиг. Если бы Вертаск мог, он бы поежился. Сейчас, чувствуя, что собеседник полностью в его власти, Повелитель сбросил обычную маску добродушного дядечки — в конце концов, ни для кого в Братстве не была секретом его настоящая личность, равно как и некоторые безусловно предосудительные пристрастия. Впрочем, последнее он благополучно скрывал от Вацлава Пражски, хотя как — до сих пор оставалось загадкой. Загадкой, которая сейчас в самую последнюю очередь волновала Дориана. Людвиг сидел возле его кресла, смотрел чуть презрительно, явно наслаждаясь полнотой своей власти. Петербуржцу стало не по себе — он не помнил уже, когда последний раз был настолько зависим от кого-либо. — Перейдем сразу к делу, раз уж у нас так мало времени, — с трудом сказал он. — Я рад, что ты так решительно настроен, брат Дориан, — улыбнулся австрияк. — Но кто же тот фантастический везунчик, которому удалось отправить тебя на тот свет? — Почти удалось, — поправил Вертаск. Людвиг снова улыбнулся. Ох, и скверная же это была улыбка! — Пока что — удалось. Весь вопрос в том, уговоришь ли ты меня вернуть тебя оттуда. Но все же, кто это был? — Неважно. Что ты хочешь в обмен на спасение моей жизни? Дориан знал, что пока Людвиг добирался, он тысячу раз продумал, что именно хочет получить. Торговаться бессмысленно, и он уже готов был отдать все. — Твою базу, разумеется. Полную и полностью. Что еще ты можешь мне предложить? И в самом деле — разумеется. Что ж еще? Вся информация, которой владел Дориан. Вся его осведомительная сеть, весь компромат, позволявший держать в узде многих видных деятелей по всему миру — политиков, бизнесменов, популярных музыкантов… Одним словом — все. Кроме, разве что, денег — но вот уж в чем-чем, а в деньгах Людвиг не нуждался. И это мерзкое дополнение — «полную и полностью»… Оно означало, что Людвиг хочет действительно все и полностью. У Дориана не останется даже копии. — Ты хочешь забрать у меня все, — не вопрос — утверждение. — Я даю тебе жизнь. Тебе не кажется, что это дороже, чем все? Остальное ты со временем заново отстроишь. — Но тебя уже не догоню. — Именно. Ты знаешь, что старик хотел сделать тебя своим преемником? — Нет. — Теперь знаешь. Впрочем, теперь он передумает. Так что, ты согласен? Ах да, вот еще что: в качестве бонуса и, так сказать, компенсации за мой поспешный перелет — ты же знаешь, как я не люблю летать! — ты назовешь мне имя того, кто тебя убил. — Почти убил, — черт. Черт, черт, черт! Он ведь почувствует ложь… Назвать имя — значит, он уже не сможет оправдаться в глазах Вацлава даже тем, что принесет столь ценную информацию. Впрочем… Людвиг не побежит докладывать главе Братства, это точно. А Дориан — побежит. Это его шанс… единственный шанс. — Это можно считать твоим согласием? Он помедлил едва ли дольше двух секунд. — Да. Я согласен на твою цену. — Тогда назови имя, и я начну. Только помни, что я лучше всех чувствую ложь. — Не подавись такой информацией, брат Людвиг, — не удержался Вертаск. — Ты хорошо слушаешь? — Более чем. Говори. — Это был Теодор Майер, — улыбаясь, сказал петербуржец. Он отчаянно жалел, что в той мутной пелене, что застилала сейчас его взгляд, не может видеть лица австрияка. — Ты… ты шутишь! — выдавил тот через полминуты. — Он же умер! — Он спросил меня, допускаю ли я, что мощь Повелителя может помочь вернуться с того света? Я ответил, что, видимо, да. Он ухмыльнулся, и сказал, что теперь у меня есть возможность проверить. И ударил. — Но, может… — Нет. Это был именно он. Я уверен на сто процентов. — Что ж… — Людвиг почти уже обрел свое обычное хладнокровие. — Надо сказать, что ты проверил весьма успешно. Правда, это оказалась не твоя мощь, но это уже детали. А теперь закрой глаза и расслабься. Не надо ничего принимать или преобразовывать, я все сделаю сам. Просто лежи и получай удовольствие.
I. II
Звон двоичного кода,
Мед восьмигранных сот…
«В век компьютерных технологий среднестатистический человек всего лишь процентов на тридцать состоит из плоти и крови. Остальные семьдесят процентов составляют нули и единицы двоичного кода. Мы живем в информационном поле мировой паутины. Проснувшись, первым делом не делаем зарядку, не идем умываться, не завтракаем — мы включаем комп. Новости узнаем не из газет, а читаем на новостных сайтах. Друзьям не звоним, а пишем в сети, не встречаемся, а болтаем по веб-камере, заменяя ею живое общение. Даже сексом заниматься научились по камере, еще чуть-чуть — и браки начнут заключать в сети, а там и до цифровых детей недалеко… Мы не можем без компов, мы не осознаем, насколько становимся уязвимы, лишившись привычного источника информации, пока не лишимся его. А еще не осознаем, насколько мы уязвимы, имея доступ в сеть. Или давая сети доступ к себе? Бесконечные строчки двоичного кода, целый мир в цифровом формате, от края до края — нули и единицы, и не узнаешь ни Бога, ни черта, ни самого себя в этом беспределе, пока он управляет тобой. А он будет управлять вечно. И лишь одна возможность есть отделить от себя нули и единицы, вырваться из силков кода, порвать сеть, опутывающую тебя — отказаться от сладкого наркотика. Просто взять и выбросить это все из себя — сайты, социальные сети, джейди, блоги, информационные и развлекательные порталы с миллионами ссылок… Перестать быть рабом сети. Хотя бы перестать в ней развлекаться. Нет, конечно же, есть еще одна возможность. Но она — для исключений. Для тех, кто способен стать не нулем и не единицей, а кем-то отдельным. Кто способен выйти из сети, встать не над нею, но в стороне от нее, управлять ею, не позволяя ей управлять собой. Кто выделится из толпы, но не попадет при том в толпу, пытающуюся выделиться. Кто-то, кто, быть может, и существует. Но мы, безвольные пленники сети, даже не заметим его, если он окажется рядом. Нам и не положено — мы здесь никто, мы нули и единицы, бесконечные и одинаковые». Знал бы неизвестный сетевой автор о том, насколько же он прав — и далеко не только в отношении инфосети! Коста усмехнулся, мысленно заменяя понятия сети и сайтов на паутину Закона и то, что Закон оставляет простым жителям планеты — смысл остался прежним, разве что только стал еще более пугающим. И страшнее всего было задать себе вопрос: «А я — вырвался из сетей Закона? Я — встал в стороне от Закона, получив возможность в той или иной степени управлять им, или мне только так кажется?». Было страшно — но Коста задавал себе этот вопрос раз за разом, и всегда давал самому себе утвердительный ответ. Да, встал. Да, получил возможность. Слишком много лет крылатого вела вперед вера в правильность собственных действий, в свое право нести крест, в право искупления через наказание. Он не стремился ни к чему конкретному, у него не было общей цели — он просто существовал, выполняя свою функцию. Теперь все изменилось. Теперь цель была, и была свобода, и осознанное решение делать именно то, что он делал. Но дало ли ему это возможность встать отдельно? Или выделившись из одной толпы, он попал в другую толпу? «Нет, сегодня определенно хватит работать», — Коста с досадой потер виски, пытаясь отогнать сверлящую боль. Почти двое суток, проведенных за экраном, отрицательно сказывались на умственной деятельности, судя по тому бреду, что сейчас лез в голову. Он встал, потянулся, разминая затекшие от долгого сидения в одной позе мышцы, подошел к окну, за которым раскинулся спящий город. Мелькнула мысль отправиться к Кате, но Коста только покачал головой: не стоило, во-первых, лишний раз мелькать рядом с девушкой, а во-вторых — позволять себе слишком уж расслабляться. Распахнув окно, он встал на подоконник, расправил крылья. В конце концов, можно просто полетать — быть может, от свежего ночного воздуха и сознание очистится, а значит, будет возможность еще часов десять-двенадцать поработать. И в тот момент, когда он крылатый уже готов был сделать шаг вперед, в объятия свободного падения, динамики компа тихо пискнули, а на экране всплыл оранжевый восклицательный знак. Пришло письмо от одного из лучших информаторов. Даже нет — от лучшего информатора. «Неделю назад, шестнадцатого апреля этого года, был смертельно ранен небезызвестный тебе любитель экзотических цветов. Некто, не замеченный входящим через дверь или окно, появился в его оранжерее. Между цветоводом и его гостем-невидимкой состоялся короткий разговор, в котором речь шла о некоем запрете, нарушенном хозяином оранжереи. Цветовод утверждал, что перепутал, не поняв, о ком идет речь, но гость, по всей видимости, ему не поверил. Далее последовал довольно забавный диалог о смерти и возвращении с того света, а также о возможности такового возвращения для братьев — тебе должно быть известно, о чем идет речь. Невидимка предложил цветоводу самому проверить, достоин ли он считать себя принадлежащим к братьям. Сказал он, конечно, несколько иначе, но сути данный факт не меняет. После такого напутствия гость ударил собеседника старинным немецким ножом в сердце и исчез. Цветовод, вопреки законам логики, совершил несколько телефонных звонков, один из которых был внутригородским, а второй — международным. Больше того, с собеседником из Австрии он договорился о скорой встрече. После разговора с Веной цветовод, наконец, вспомнил о том, что он все же человек из плоти и крови, хотя последняя и грозила из него вытечь, и дисциплинированно потерял сознание. В таком плачевном виде его застал гость из Австрии — ты его знаешь, такой цивилизованный дикарь. К сожалению, их разговор для истории не сохранился, однако известно, что темой беседы была печальная участь орхидей, которые некому будет поливать. Дикарь согласился спасти цветовода, но — вот ведь ирония судьбы! — лишь взамен на сами орхидеи, да и всю прочую оранжерею тоже. Таким образом, на данный момент цветочки приобрели нового владельца — хотя я полагаю, что как раз цветочки-то дикарю совершенно ни к чему, зато от всего, что к ним прилагается, он не откажется. Пока что дикарь тщательно выполняет свои обязанности, предусмотренные договором, а цветовод дни и ночи размышляет о том, как бы ему не выполнить свои. С наилучшими пожеланиями, твой шпиён в цветочном логове!» Прочтя письмо, Коста сперва подумал, что было бы здорово, окажись оно шуткой. К сожалению, несмотря на манеру изложения, этот осведомитель не имел привычки шутить такими вещами. И он еще ни разу не подводил крылатого, а сотрудничали они уже почти шесть лет. Хотя, конечно, «сотрудничали» — это не самое подходящее определение… Первое письмо попало к Косте с безвредным, но назойливым вирусом. Вирус разрисовал экран объемными изображениями обнаженных бестий с рожками и хвостами, которые, принимая максимально соблазнительные позы, развернули стилизованный свиток.
I. III
Для себя вы сами плетете сети,
В кои скоро вам же дано попасть!
Если бы он имел возможность выбирать между силой и искусством, между тяжелым мечом и легкой, быстрой шпагой, между грубой атакой в лоб и изящным фехтовальным приемом, он бы обязательно выбрал последнее. Наверное, потому, что сама жизнь лишила его возможности выбирать. Семь лет обучения, семь лет упорных тренировок, развития в себе Дара, труд, сравнимый с попыткой взрастить в иссушенной пустыне влаголюбивый побег. И все напрасно. Сколько было надежд, сколько было чаяний, и все их перечеркнул спокойный, даже равнодушный голос старого монаха. — Ты похож на огромный каменный топор доисторического человека, — сказал он. — Таким топором можно сокрушить человека, но нельзя даже обтесать бревна для постройки дома. Ты как лавина, сходящая с гор в плодородную долину, сметающая на своем пути деревни и уничтожающая посевы, но неспособная творить — только разрушать. Чистая сила, грубый деструктивный инструмент. Твой напор почти невозможно остановить, но больше ты ничего не можешь. Сознание охватила неведомая до сих пор багряная ярость, и он ударил, всей своей силой, всем собой, выплескивая себя в этой ярости — но не смог достичь цели. Наставник легко отвел поток энергии в стену, с потолка пещеры посыпались осколки песчаника. — Вот видишь? — покачал он головой. — В тебе нет ничего ценного. Ты — разрушение. Уходи, ты больше здесь не нужен. Если бы он смог… да, если бы он смог, через несколько лет за ним прилетел бы в горы вертолет, он стал бы одним из повелевающих миром, у него было бы все. А теперь у него не было ничего, совсем ничего, даже самого себя, даже имени — он забыл его, выплеснул вместе с яростью, вместе с памятью и собственным сознанием. Единственным местом, где он мог быть, оставалась эта пещера, но теперь отсюда его гнали — он был не нужен. Он развернулся и побрел прочь. В негостеприимные горы, в холодные ночи, в голодные дни, в никому не нужную жизнь. То немногое, что оставалось от его разума, еще пыталось напомнить величайший девиз всей его жизни, девиз, принятый им при рождении, когда крохотный комок покалеченной пьяным акушером плоти сражался против выдохнутого с перегаром: «не жилец». Девиз, впервые произнесенный — еще не вслух, только неслышно и самому себе — когда обезумевшая мать пыталась выкинуться вместе с шестилетним мальчиком из окна двенадцатого этажа, а он только крепче стискивал пальцы, до боли впившиеся в подоконник, и сосредоточенно пытался стряхнуть сумасшедшую с собственных плеч. Девиз, высказанный вслух, когда в двенадцать он подслушал, как врач сказал приютскому директору, что через год, не больше, ребенка не станет. Девиз, который он нес всю свою жизнь как гордый крест — через побои и унижения, через страх и боль, через крах всей жизни и через каждую ложную надежду. Никогда не сдаваться. Никогда. Эти слова он писал на полях школьных тетрадей, выцарапывал ногтями на коже, задыхаясь в тесном и холодном карцере, повторял раз за разом, как мантру, и следовал ему неукоснительно в каждый миг своей жизни. И даже после самого страшного краха, который даже нельзя себе представить, забыв все, чем он был, он все еще помнил эти слова. — Никогда не сдаваться, никогда не сдаваться, никогда не сдаваться… — бормотал он себе под нос, карабкаясь по почти отвесной скале, раздирая кожу в кровь, но забираясь все выше и выше. Тибет лежал у его ног, Тибет высился вокруг, Тибет мрачно взирал на него с недостижимой высоты. Тибет ждал его смерти. Вот только он не собирался умирать. Никогда нельзя сдаваться. Из любой ситуации есть выход. Если его лишили оружия — он сам станет оружием. Минуты и часы складывались в сутки, проведенные в непрерывной медитации. Он не ел и не пил неделями, заставляя собственную неуправляемую силу поддерживать его, и сила подчинялась — она не хотела перестать быть. За год он не произнес ни единого слова и не видел ни одного живого человека — и не хотел видеть. Он учился, учился у самого себя, твердо зная, что только сам может дать себе настоящее знание. Все, что вокруг, все те, кто предлагает чему-то обучать, на самом деле лишь хотят навязать свое собственное. Но он — единственный в своем роде, таких, как он, больше нет в этом мире, и никто не имеет права его учить — никто просто не знает, чему его можно научить. Прошел еще год, и рельеф тибетских скал начал неумолимо меняться. Мало владеть силой, способной только обеспечивать свое существование, нужно еще уметь менять при ее помощи окружающий мир. Деструктивный инструмент? Ха! Это была даже не проба сил — всего лишь шалость маленького ребенка, из любопытства ломающего игрушку. Да, грубая сила. Да. Тысячу раз да! Чего будут стоить все хитроумные плетения искусных практиков, когда придет он — и одним ударом сметет их всех, сомнет и уничтожит, заберет себе и подчинит все их помыслы, каждый их вдох, любое намерение от начала и до конца? Лавина способна создавать. Просто очень мало есть людей, способных оценить красоту ее мощи и пугающее великолепие ее творений. День сменялся днем, год — годом, и с каждым часом он становился сильнее. Постепенно наращивание собственной мощи стало самоцелью, он забыл, что и зачем делал — просто продолжал существовать так, как привык. Забыл человеческую речь, и даже сам факт существования человечества, принимая странных двуногих, иногда забредавших на его территорию, за животных. Забыл о цели. Не забыл только девиз, хотя сам уже не понимал, зачем бормочет холодными вечерами себе под нос: «Никогда не сдаваться, никогда не сдаваться, никогда не сдаваться…». А потом прилетела большая птица со странным, бешено вращающимся крылом на спине. Из птицы вышло двуногое, и он как-то сразу же понял — это двуногое не похоже на обычных неполноценных животных, на которых он порой тренировал воздействие на живую плоть. Это двуногое было чем-то сродни ему самому, и только потому он не стал нападать. Двуногое открыло пасть и стало издавать какие-то звуки. Давно, очень давно, наверное, в прошлой жизни он знал, как издавать их, знал, что они означают. Но это было очень давно, и сейчас он не мог понять, чего двуногое хочет от него. Он уже хотел было на всякий случай убить незваного гостя, но гость вдруг начал издавать звуки прямо у него в голове, и теперь он понимал их. «Почему ты сидишь здесь, как дикое животное?» — спросило двуногое. Он зарычал, показывая клыки — он знал, что он не животное. «Лжешь. Ты животное. Вернее, ты стал животным. Очень сильным, но животным. Я предлагаю тебе вернуться в тот мир, который по праву принадлежит нам». «Кто есть мы?» — спросил он: слова — он вспомнил, эти звуки назывались словами — двуногого затронули в нем что-то давно забытое, но все еще важное. «Такие, как ты и я. Имеющие то, чего нет у людей — дар». Дар! Теперь он вспомнил. Да, когда-то он считал, что у него есть дар, но тупое животное сказало, что он не нужен и прогнало его. Позже он вернулся и убил животное, хотя уже не знал, зачем это делает. Нельзя верить тем, кто говорит про дар, это он усвоил надежно. Но двуногий, похоже, уловил изменение настроения собеседника. «Тот, кто пытался тебя учить, был слабым. Он ошибался, и ты правильно сделал, что наказал его. Я правлю теми, кто правит миром. Я предлагаю тебе встать рядом со мной». «Зачем?» Это был единственный вопрос, который его волновал. Ему было хорошо в пещерах, несмотря на холод и жару, он давно привык есть сырое, теплое еще мясо, он не помнил, зачем прикрывать свое тело мешающими тряпками. Его устраивала такая жизнь. «Смотри» — вместо ответа сказал двуногий. Перед внутренним взором вспыхнула картина. На картине был он сам — умирающий новорожденный, умирающий мальчик, умирающий подросток, юноша, молодой человек, мужчина… он умирал раз за разом, и никак не мог умереть. А потом картина потемнела, нестерпимо ярко вспыхнула — и показала других людей: детей, подростков, женщин, мужчин. Все они умирали, потому что мир не принимал их. Затемнение, вспышка — и люди. Сотни, тысячи, миллионы людей — умирающих, даже не осознавая, что они умирают. Отгремела катастрофа, унесшая с собой жизни миллиардов людей, забравшая многие знания, перечеркнувшая многие открытия, и поставившая крест на дальнейшем развитии человечества. Человечество смогло выжить после бесчисленных стихийных бедствий, но не смогло заново научиться жить. Человечество нуждалось в ком-то, кто станет направлять, кто сумеет заставить, кто даст верный путь и стимул по нему двигаться. «Мир лежит в руинах» — говорил двуногий. Говорил, понимая — его слушают, и очень внимательно. — «Это наш с тобой мир, и ничей кроме. Мы ответственны за него. Мы должны им править, потому что люди не способны идти своим путем. Нам придется дать им путь». «Зачем это нам?» «Потому что это наш мир. И у нас нет другого». «Зачем нам люди?» «Люди — и есть мир». «Я подумаю». «Подумаешь. Но не здесь. Я не буду предлагать второй раз. Решай — летишь ты со мной или нет. Решай сейчас». «Что будет, если я пойду с тобой?» «Я верну тебе сознание, научу жить в этом мире. Если ты откажешься быть со мной — я убью тебя. Если согласишься — я дам тебе знания, которыми владею сам, научу править. Ты войдешь в Братство Повелителей». «Ты слишком слаб, чтобы убить меня». «Никогда не смотри на внешнее. Смотри внутрь». «Ты научишь меня своему миру. Потом мы сразимся», — решил он. — «Кто окажется сильнее — тому и решать. Если я тебя одолею — я убью тебя и заберу твой мир. Если ты окажешься сильнее, ты сделаешь со мной, что захочешь». «Согласен. Но пока я не научу тебя тому, что ты должен знать — ты будешь меня слушаться. Это не займет много времени». «Сколько лун?» «Две. Ты согласен?» «Да». «Тогда иди за мной». Двуногий залез обратно в железную птицу. Ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Первый день он обследовал большой дом, в который его привезли. Вокруг были горы, но какие-то непривычные, незнакомые, хотя он не понимал, как чужие горы оказались настолько близко к его собственным, ведь птица летела совсем недолго!. Вблизи дома расстилалось огромное чистейшее озеро, полное холодной вкуснейшей воды. Сам дом был огромен, в нем находилось безумное количество разных комнат, соединенных переходами, и он не успокоился, пока не облазал все и не убедился, что всегда сможет найти пути к отступлению. Перед тем, как пустить его свободно ходить по дому, тот двуногий, который забрал его из гор — его звали Вацлав — велел ему помыться. Он не понимал, зачем, пытался отказываться — но Вацлав напомнил об их уговоре: две луны он должен слушаться Вацлава. Вода в маленьком белом озере, называвшемся ванной, была теплая и приятная, но мыло гадко щипало глаза. Он терпел — еще не пришло время. Отмыв, его завернули в какие-то тряпки, пришел двуногий с острым лезвием и обрил его голову. Чистого и одетого, его выпустили ходить по дому и вокруг него. Следующие три дня он только ел и спал. Интуиция, ни разу не подводившая его в горах Тибета, подсказывала, что здесь он действительно может чувствовать себя в безопасности — и он этим пользовался. На пятый день к нему впервые за все это время пришел Вацлав. Дал стакан с резко пахнущей травами жидкостью, велел выпить, а потом лечь на кушетку и расслабиться. Когда он выполнил указания, Вацлав сел в головах кушетки и положил ладони на его виски. «Теперь слушай мой голос, и не замечай ничего, кроме него». Сперва было темно и спокойно. Потом темнота сменилась безумным калейдоскопом образов и воспоминаний, обрывков чьих-то фраз, звучанием голосов, вспышками эмоций… Когда он открыл глаза, в окно заглядывала клонящаяся к горизонту луна. — Как тебя зовут? — вслух проговорил Вацлав, в его голосе явственно слышалась усталость. — Людвиг Нойнер, — хрипло проговорил он. — Вот и хорошо. Отдыхай — завтра начнется все самое сложное для тебя. Вацлав не солгал — на следующий день и в самом деле начался ад. Впрочем, Людвиг был совсем не против. Теперь, осознавая, сколько времени он потерял и сколько знаний утратил, австриец включился в учебу с невероятным фанатизмом. История, точные науки, языки, литература, политология, юриспруденция, медицина… он хотел знать все. Хотя бы поверхностно… пока что — поверхностно. Раз в неделю к нему приходил Вацлав, и они разговаривали о том, о чем учебников не написано. Они разговаривали о собственной силе. — Я надеюсь, ты способен держать свою энергию под контролем, — спокойно начал чех их первый разговор. Мужчины устроились на веранде, выходящей на запад. Дорогой коньяк в пузатых бокалах, фрукты, которые Вацлав употреблял в огромном количестве, пледы на спинках плетеных кресел. Солнце, величаво опускающееся в залитые алым сиянием горы. Чем не атмосфера для доверительной беседы? — Я тоже на это надеюсь, — сказал Людвиг, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно мягче. — Итак, пришло время поговорить начистоту. Я знаю, почему ты ушел от учителя в горах, и знаю, за что ты его убил. К сожалению, в целом он был прав: ты способен вырабатывать и накапливать в себе количество энергии, сравнимое с энергией всего Братства, вместе взятого, может, даже больше. Ты можешь ею управлять — но только в виде грубой силы. Ты способен заставить вздрогнуть гору, но не сдвинешь с места бокал — скорее, он разлетится осколками. И с этим ничего нельзя сделать. Однако, как ты понимаешь, я не просто так отправился за тобой в Тибет, и не из человеколюбия вернул тебе разум. И нет, я не планирую использовать тебя в качестве «батарейки» для Братства. Я хочу, чтобы ты вошел в наш Совет на равных правах со всеми остальными Повелителями. Твоя сила поможет тебе там, где другим помогает дар, она же поможет там, где дар бессилен — но остаются области, в которых окажешься бессилен ты. Потому ты должен учиться. Каждый Повелитель имеет несколько образований официально, и еще с десяток — неофициально, но тебе не хватит и этого. Ты должен знать больше и уметь больше. — Зачем я тебе? — Людвиг не хотел играть в эти игры с Вацлавом. С кем угодно, но только не с ним. — Ты невероятно силен. Я хочу понять, как можно развить такую силу. И я хочу твоей благодарности. Видишь, я откровенен. Я не буду использовать тебя, как батарейку для Братства — но я хочу, чтобы ты делился своей силой со мной. Я дам тебе место в Совете, если ты сможешь его заслужить. Ты дашь мне силу. Все честно. Если тебя устраивает такой вариант — я научу тебя управлять твоей энергией, насколько это возможно. Ты согласен? Людвиг размышлял недолго. Он все понял и все запомнил. — Да. Я согласен. Занятия начались на следующий же день. И Нойнер очень быстро понял, почему Вацлав так легко согласился на поединок. Австриец был подобен бешеному мамонту, в то время как чех — опытнейшему снайперу, заранее занявшему позицию. Если мамонт доберется до снайпера, от хрупкого человечка останется только мокрое место, причем в прямом смысле. Вот только снайпер имеет возможность пристрелить мамонта задолго до того, как то вообще поймет, что ему угрожает хоть какая-то опасность. Значит, следовало обзавестись броней, которую не способна пробить выпущенная из снайперской винтовки пуля. И будет даже лучше, если снайпер сам поможет проверить крепость такой брони. Спустя полгода с того дня, когда Вацлав забрал полудикого человека из Тибета, чех то ли в шутку, то ли всерьез сказал своему ученику: — Я же совсем забыл! Ты говорил, что войдешь в состав Братства только после поединка, и победитель в этом поединке получит все. — Я помню, — кивнул Людвиг, чувствуя, как неприятно засосало под ложечкой. — Я готов сразиться с тобой в любой момент. — В этом нет нужды. Я уже согласен войти в Братство и выполнить все обязательства по отношению к тебе, которые на меня это накладывает. — К сожалению, в этом есть нужда, — строго сказал Вацлав. Предчувствие беды охватило австрийца. — Тебе, может, уже не нужен поединок, зато теперь он нужен мне. Ты помнишь, как ты тогда сказал? — Помню. «Если я тебя одолею — я убью тебя и заберу твой мир. Если ты окажешься сильнее, ты сделаешь со мной, что захочешь». — Это сказал ты, не я. И ты пусть неосознанно — но подкрепил свои слова своей же силой. Теперь ты знаешь, что это означает. — Да. Несколько минут прошло в молчании: Людвиг искал выход, Вацлав с нескрываемым удовольствием наблюдал за ним. Не исключено, что читая мысли. — У меня есть хоть какая-то возможность избежать драки? — спросил Нойнер. Он мог сказать еще прямее — «избежать позорного проигрыша», но это было слишком даже для него. Мамонт не успел нарастить даже намека на броню, которую не смог бы пробить снайпер. — Да. Ты можешь просто признать свое поражение — со всеми вытекающими. Ты согласен? Людвиг ненавидел эти слова — «ты согласен?». Вацлав спрашивал его так уже в третий раз, и всегда ответ мог быть только один: «да». — Да. Я признаю свое поражение. Отныне у Вацлава Пражски стало больше на одного заклятого врага, полностью подчиненного ему. Впоследствии Людвиг Нойнер взял в свои руки руководство Австрией и Хорватией. И с того момента, как он оказался в отдалении от Пражски, австриец начал искать способ справиться с ним. Искал — и не находил. Встречаясь с ним раз в месяц, Людвиг пытался нащупать хоть какие-то слабые места чеха, но безрезультатно. Надежда появилась в две тысячи шестьдесят втором: Вацлав начал стареть. Стремительно и неумолимо, проживая каждый год, как три. Да, в свои семьдесят два он все еще выглядел на пятьдесят, но до того лет тридцать Пражски казался сорокалетним… — Ты слишком выкладываешься, — покачал головой Людвиг, когда Вацлав впервые заговорил об этом. — Я уже давно заметил. Пока ты был ограничен собственными силами — ты еще как-то берег себя. После того, как ты начал забирать мою энергию, ты стал тратить ее, не задумываясь о последствиях. — Значит, мне пора задуматься о преемнике, — кивнул Пражски, хмурый и сосредоточенный. — Может, стоит просто себя поберечь? — нет, Людвиг нисколько не заботился о здоровье Вацлава. Но еще не пришло то время, когда единственной кандидатурой на пост главы Братства окажется он. Если же над Повелителями в ближайший десяток лет встанет кто-то другой, то у Нойнера не останется шансов. Значит, Пражски должен протянуть эти десять лет. — Еще слишком многое нужно сделать, Людвиг, — чех покачал головой, потянулся к бокалу с коньяком. И отдернул руку. — Да, надо беречь себя… но только не в ущерб работе. Мне потребуется больше силы, чем раньше. — Да, я понимаю. Снайпер слабеет. А мамонт научился подкрадываться. И если потребуется, он будет подкрадываться и десять, и двадцать лет. Людвиг всегда знал, что его Вацлав ни за что не станет готовить в качестве преемника. Слишком грубая сила. Управлять миром следует тонко. Людвиг умел быть тонким, умел настолько хорошо, что об этом не подозревал даже сам Пражски — и не должен был подозревать. Но когда австриец узнал о том, кого чех выбрал в преемники… Сказать, что он был зол — не сказать ничего. Петербуржский выскочка с его сумасшедшими, но вполне выполнимыми проектами был совсем не тем противником, с которым Нойнеру хотелось бы сражаться за главенство в Братстве. И, что самое обидное, именно против Вертаска у него не было ровным счетом ничего. Кроме судьбы, определенно благоволившей Людвигу. Чем еще, если не ее подарком, можно было объяснить то, что Дориан ухитрился вляпаться в такое? И мало того, что ухитрился, так еще и не придумал ничего умнее, кроме как позвонить именно Нойнеру! Не любимому учителю Вацлаву, не непревзойденному лекарю Миклошу, а Людвигу, своему заклятому врагу! Впрочем, последнего Вертаск не знал. Что его и погубило. Пусть живет. Пока что — пусть живет. Потеряв все — но живет. Его еще можно будет использовать. А если вдруг он попытается что-то строить против Людвига — Людвиг его легко уберет. Улыбнувшись своим мыслям, Нойнер посмотрел на глубоко спавшего Дориана. Еще неделя — и он уедет отсюда, из этого промозглого, злого города. Уедет — чтобы вернуться через месяц и забрать все.
I. IV
…по чьей-то чужой подсказке
В надежде наивной пешки
Когда-нибудь стать ферзем.
Каждое утро тысячи людей просыпаются — и ненавидят утро за то, что оно наступило. Надо вставать, умываться, завтракать, идти на работу — все как всегда. Повторять бессмысленный алгоритм действий, не задумываясь о том, что это и есть жизнь. Или наоборот, задумываясь — и иногда даже осознавая, что на самом деле не такая уж это и жизнь. Тысячи людей ненавидят утро — за необходимость продолжать алгоритм. Каждое пасмурное утро тысячи и тысячи людей ненавидят жизнь. Просто за то, что за окном — серое небо, с ночи зарядил мелкий дождик, и погодное ненастье проникает в каждую клеточку, заставляя внутренне всхлипывать вместе с плачущей непогодой. Да что там, каждый день тысячи тысяч людей просто ненавидят жизнь. Постоянно, изо дня в день, или кратковременно, по какой-то определенной причине. Просто ненавидят — и все тут. И лишь немногие способны, проснувшись и еще даже не успев открыть глаза, начать радоваться новому дню. Радоваться тому, что этот день наступил. Что можно еще дышать. Что еще не все кончено. Что впереди еще — жизнь. Особенно хорошо радоваться наступлению нового дня умеют те, кто вчера не знали — настанет ли этот день? Или и вовсе были уверены, что не настанет. Сегодня Дориан в полной мере постиг простую истину: осознать ценность чего-либо можно лишь после того, как едва не лишишься этого чего-то. Он проснулся сам, без будильника, без деликатного прикосновения Аполлона, принесшего утренний сок, без бесцеремонного вторжения Людвига, имевшего свои, весьма специфические взгляды на обращение с больным. Просто проснулся, глубоко, с наслаждением, вдохнул, и лишь через минуту открыл глаза. Попробовал приподняться на локте, вслушиваясь в ощущения и готовясь в любой миг рухнуть обратно на простыни, кусая губы и борясь с острой, пронизывающей все тело болью — но боли не было. Дориан осторожно сел. Потом спустил ноги на пол, попытался встать — и у него получилось. Дотянувшись до спинки кровати, он набросил на плечи халат, и даже не стал его завязывать. — Аполлон! — негромко позвал он. Юноша материализовался на пороге спустя несколько секунд. — Да, мой господин? — Принеси мне, пожалуйста, кофе, круассаны и сок в оранжерею. Сегодня я позавтракаю там. А Людвигу накрой, как обычно, в столовой. — Герр Нойнер улетел вчера вечером, господин, — сообщил слуга. — Да? Тем лучше. — Он просил передать вам, что он очень ждет вашего звонка. — Разумеется, ждет… вот и пускай ждет, — беззлобно проворчал Дориан. Воистину, сегодня не хотелось злиться даже на Людвига. — Вам помочь одеться, господин? — Не нужно. Я уже в порядке. — Я рад, господин. Сейчас принесу завтрак. — Спасибо, Аполлон, — улыбнулся Вертаск, направляясь ко второй двери спальни, ведущей в оранжерею. Он не представлял себе, какого зрелища лишил себя, отвернувшись — воистину, выражение лица молодого грека, впервые за несколько лет услышавшего от своего господина благодарность, стоило нескольких потерянных секунд. За занимавшим всю стену французским окном моросил, временами усиливаясь, мелкий дождь. Как правило, подобная погода навевала на Дориана тоску и он оставался в глубине оранжереи, избегая окон, но сегодня настроение ему не могло испортить ничто. По крайней мере, он был в этом уверен. Прижав ладони к прохладному стеклу, Повелитель вглядывался в дождливое марево, словно пытаясь что-то в нем разглядеть. На самом деле он просто любовался дождем. Это было самое прекрасное утро в его жизни, и плевать, что времени — шестой час вечера! Аполлон вошел неслышно. Примостил поднос с завтраком на краю кадки с герберами, осторожно, стараясь не потревожить хозяина, переставил столик и легкое плетеное кресло к окну, быстро накрыл, и удалился. Конечно, Дориан заметил присутствие слуги, но не счел нужным это показывать. Дымящийся кофе, свежевыжатый грейпфрутовый сок, испеченные буквально несколько минут назад круассаны — обычный завтрак, но никогда еще он не казался таким удивительно вкусным, как сегодня. Никогда еще не пахли столь пьяняще и нежно распустившиеся лилии, никогда не были такими насыщенно-яркими тугие бутоны алых роз, никогда еще не цвели так долго орхидеи — будто бы хотели дождаться возвращения Дориана, чтобы он мог насладиться их цветением… Повелитель был уверен, что уже завтра орхидеи отцветут. Сегодня Дориан впервые в жизни жалел, что не умеет бездельничать. Ему безумно хотелось провести здесь весь день, пить чай, любоваться цветами, быть может — открыть окно и полной грудью вдыхать дождливый воздух… Но сейчас он должен был работать. И в первую очередь — узнать, что, не нарушая условий Людвига, он может сохранить для себя. Хотя… нет, начать надо даже не с этого. Вертаск помедлил несколько секунд, прежде чем набрать номер. — Приветствую вас, учитель, — спокойно сказал он по-чешски в выжидающе молчащую трубку. Ответ прозвучал далеко не сразу. Но он прозвучал — и это уже многое значило. — Давно я не слышал от тебя такого именования, — ответил Вацлав по-русски. Это было хорошим знаком, и Дориан чуть расслабился — все равно сейчас он собирался говорить правду, и только правду. — Я должен понимать это как твое желание, чтобы я воспринимал тебя по-прежнему? — Мне проще признаться в провале учителю, а не начальнику, — честно ответил практик. Немного помолчав, Пражски тяжело вздохнул. — Рассказывай. — Я нашел ученика… то есть, ученика я нашел давно, но с ним не вышло. Я взял другого, очень перспективного, но, если можно так сказать, проблемного. Правда, даже при тщательном анализе выходило так, что его перспективность с лихвой перекрывает возможные неприятности. Но в анализе я не учел одного… Не учел, потому что никто, даже вы, не мог бы предположить, что такое возможно. Он уже оказался учеником Повелителя, — Дориан замолчал, пытаясь собраться с мыслями. — И чего в этом невозможного? — уточнил Вацлав, когда понял, что пауза затягивается чрезмерно. — Все дело в том, чей он ученик. Не просто Повелителя… Его учитель пришел ко мне, это было около трех недель назад… он почти убил меня. Это был… Учитель, это был Теодор Майер! Теперь настала очередь чеха пораженно молчать. — Ты уверен? — наконец спросил он. — Абсолютно. Он приходил в мой сон, предупреждал, чтобы я оставил его ученика в покое, но я неверно его понял, я решил, что он говорит о другом человеке, который мне мешал и которого мне надо было убрать. Собственно, этого человека я убрал и успокоился. А потом Майер пришел наяву и ударил меня ножом. Мне пришлось обратиться за помощью к Людвигу… — Почему не ко мне? Это был самый сложный для Дориана вопрос. Да, он с самого начала решил говорить только правду, но… — Вы же сами понимаете, учитель… — Возможно. Но я хочу услышать это от тебя. Вертаск тяжело вздохнул. Он уже давно отвык говорить с кем-либо, находясь в положении слабого. Видимо, пришла пора заново привыкать. — Я не хотел, чтобы вы знали о моих ошибках. Я хотел казаться как можно лучше, сильнее, умнее, достойнее. Я не знал, что вы хотели сделать меня своим преемником, мне об этом сказал Людвиг, так что дело не в этом. Просто вы говорили, что верите в меня, и мне не хотелось как-либо разочаровывать вас. Несколько минут Пражски молчал. А когда заговорил — слова ронял, как камни. — Ты бы не разочаровал меня, если бы позвонил сразу же. Что взял с тебя Людвиг за свою помощь? — Все. Все, что у меня есть, кроме разве что денег. Сети информаторов, собранные мною досье на все правительство РФ, в том числе — компромат. Все мои наработки… нет, он просто забрал все, что мог забрать. — И что ты теперь хочешь от меня? Зачем ты звонишь? — Я решил, что вам стоит знать о возвращении Майера, — виновато сказал Дориан. — А еще ты решил, что за такую информацию я прощу твой проступок и, возможно, помогу не отдавать долг Людвигу. Так? Отпираться было глупо. — Не «решил». Я надеялся, что вы, возможно, поможете мне. Но я понимаю, что не оправдал… — Не надо всех этих слов, Дориан. Мне нужно обдумать то, что ты сказал. Я сам свяжусь с тобой, но позже. Долг Людвигу ты отдашь. Потом решим, что тебе делать дальше. — Спасибо, учитель, — сказал Вертаск коротким гудкам. Больше всего его пугало то, что он никогда не мог сделать всех выводов из того, что говорил Вацлав. И этот разговор не был исключением. Учитель все же поможет ему? Заберет к себе, в Прагу? Быть может, позволит начать заново в другой стране, да хотя бы в Прибалтийском союзе — язык Дориан знает, связи есть, он может сразу же начать работать! Все же предложенный Братству на съезде Совета в две тысячи семидесятом проект многого стоит, а без Дориана они не смогут его реализовать… Или смогут. С Людвигом, если Людвиг получит действительно всю информацию, которой владеет Вертаск! Он поднялся на ноги, залпом допил кофе и направился в кабинет — вот теперь действительно надо работать. Пожалуй, в рабочем кабинете Дориан любил проводить время почти так же сильно, как в оранжерее. Каждая мелочь здесь была сделана по его проекту. Массивный стол из цельной древесины, удобнейшее кожаное кресло, резные деревянные полки, в шахматном порядке разбросанные по стенам и заставленные всяческими диковинками из разных стран, занимающая целиком одну из торцевых стен библиотека… Пожалуй, о том, что на дворе стоял двадцать первый век, плавно приближающийся к завершению, не говорило ничего. По крайней мере, на первый взгляд. Вертаск опустился в кресло, откинулся на спинку, закрыв глаза. Необходимо было привести мысли в порядок, вернуться к своей обычной манере мышления. Почти неслышные шаги — Аполлон принес чай. Не глядя протянуть руку, сомкнуть пальцы на тонкой фарфоровой чашке, поднести к губам — горячий напиток слабо обжигал язык и горло. Поморщившись, Дориан потянулся за сигаретой — он не одобрял курение, особенно собственное, но иногда горьковатый от холодящего ментола дым помогал сосредоточиться, собраться с мыслями. Потушив сигарету, Повелитель глубоко вдохнул, задержал дыхание, выдохнул. Положил пальцы на край стола, аккуратно поддел ногтем идеально прилаженную пластинку — она с тихим щелчком откинулась, открывая сенсорную панель. Дориан вслепую набрал длинный пароль, подождал несколько секунд, набрал еще раз. Чуть слышно загудел голографический проектор, на столе развернулся экран. Вертаск ввел команду на включение компа… Нервно пискнул автономный блок, объединяющий системный блок, проектор, и систему запуска. На экране загорелись буквы: «No signal». — Что за?.. — пробормотал практик. Выключил систему, запустил заново — то же самое. — Нет, ну что за ерунда? Наклонившись, он нащупал едва заметные на ощупь выпуклости на внутренней боковой поверхности стола, нажал — панель отъехала в сторону. Дориан сунул руку в нишу, привычно нащупывая удобную ручку системного блока… Блока не было. Сердце сжалось от дурного предчувствия. Повелитель не поленился отодвинуть кресло и самолично залезть под стол, светя себе экраном мобила. Но системного блока все равно не было. Тонкий слой пыли, покрывавший полированное дерево, почти чистое пятно на том месте, где стоял блок, и все. Он выбрался из-под стола, буквально рухнул в кресло, потянулся за сигаретами и зажигалкой. С третьей попытки прикурил, глубоко затянулся, закашлялся, яростно потушил сигарету, прикурил новую… Кто? Кто мог это сделать? Людвиг? Но с Людвигом они договорились, и Нойнер не мог не понимать, что Дориан не станет его обманывать — себе дороже выйдет. А если все же Людвиг? Он никогда не был перестраховщиком, но мало ли… Нет, кроме Нойнера некому. Просто некому, и все тут. Но каков подлец! Кипя от ярости, Дориан быстро набрал номер австрияка. — Здравствуй, брат Людвиг, — прошипел он, в этот раз не переходя из вежливости на немецкий. В конце концов, по-русски Нойнер тоже говорит — все Повелители знали не меньше десяти языков, за исключением категорически неспособного к языкам Миклоша, с горем пополам выучившего немецкий в дополнение к родному венгерскому. — Здравствуй, брат Дориан, — предсказуемо по-немецки отозвался Людвиг. — Я сейчас очень занят, ты не мог бы… — Нет, брат Людвиг, не мог бы. По крайней мере, пока ты не объяснишь мне, с чего ты решил, что наша договоренность дает тебе право похищать мою личную — личную! — информацию! — Говори по-немецки, брат Дориан, или успокойся немного. Я не понимаю русский язык, когда на нем говорят так неразборчиво. — Какого черта ты забрал мой комп? — очень тихо проговорил Вертаск. Он уже чувствовал, что ошибся, но все еще не хотел в это верить. — Если это шутка — то это очень дурная шутка, брат, — спокойно сказал Нойнер, но Дориан прекрасно расслышал скрытую за напускным спокойствием угрозу. — Если же ты надеешься таким нехитрым обманом избежать необходимости отдавать свой долг… — Брат, мой комп кто-то украл, — безнадежно выдохнул Дориан. — Я готов поклясться, что это правда. — Копии у тебя есть? — к счастью, австриец сразу же поверил. — Есть, но далеко не всего… Все досье существовали в единственном экземпляре. Мой комп был защищен настолько, насколько это вообще возможно. Я не знаю, кто его похитил, но он все равно не сможет добраться до информации. — Не стоит недооценивать хакеров. Особенно ваших, русских, с их неповторимым подходом «авось, сработает». Они-то способны совершенно случайно сломать даже идеальную защиту. А раз уж крали целенаправленно комп — ломать твою защиту будут лучшие. Так что ищи. Мне все равно, как ты это сделаешь, но ты должен мне очень многое за свою жизнь. И если ты не отдашь долг — я заберу ее. В трубке раздались короткие гудки. Дориан выронил мобил, сжал виски. В такой безвыходной ситуации он еще ни разу не был. Осторожно заглянувший в кабинет Аполлон, заметив своего хозяина в состоянии, близком к истерике, поспешил удалиться — он прекрасно помнил о манере господина в случае чего срывать злость на безропотном слуге. Да, потом следовала весьма щедрая компенсация — но сегодня молодому греку почему-то не хотелось получать несколько тысяч такой ценой. Мысли метались, как сумасшедшие. С чего начать? Кому звонить? Как действовать? Кто, кто, КТО мог посметь ограбить его, Дориана Вертаска? Камеры слежения даже нет смысла проверять: наверняка тот, кто спланировал это ограбление, наверняка предусмотрел такую мелочь. Хотя… для успокоения стоит. Записей не оказалось. То есть, не оказалось совсем. Все данные за тот день были стерты, причем стерты через пароль доступа к управлению системой безопасности. Звонок мобила неожиданно довел Повелителя до предельной степени ярости. Дориан сжал его в руке, безумным взглядом окидывая окружающее пространство и размышляя, в какую стену лучше запустить. Но его взгляд случайно упал на экран, где высвечивалось имя звонившего. Олег Черканов. Что ему может быть нужно от Вертаска, которого он бросил умирать? Взяв себя в руки, Дориан коснулся экрана, принимая вызов. — Я слушаю. — Добрый вечер, — спокойно поздоровался Олег. — Прошу прощения, что не звонил так долго — ездил во Францию. Дориан, помните, мы с вами как-то раз говорили о Париже? Ну, по поводу сети отелей. Конечно, Дориан помнил. Довольно интересный проект, в перспективе способный принести не только немалую прибыль, но еще и достаточно много интересного. Конечно, сейчас было не до проектов, но… Как и всегда, мысль о работе подействовала на Повелителя благотворно — как минимум, он сумел более-менее успокоиться и вновь начал связно мыслить. — Помню, разумеется. — Так вот, я разведал обстановку, кое-что подготовил — хочу показать. Если вас все устроит, то требуются только деньги. — Деньги не проблема, но… — Что? А впрочем — почему бы и нет? Может, привычная работа поможет собраться с мыслями, настроить себя на нужный лад? — Ничего. Давайте встретимся через полтора часа в Янтарном. — Боюсь, я не могу в Янтарный, — тяжело вздохнул Олег. — После встречи мне надо будет ехать на Петроградскую сторону, я не успею вернуться с другого конца города. Быть может, лучше встретимся в «Береговом узоре» на Каменном острове? Там хорошая кухня и тихо, можно заказать отдельный кабинет. — Хорошо, пусть будет «Береговой узор». Через полтора часа. — До встречи. — До встречи. Положив мобил на стол, Дориан позвал Аполлона. — Принеси кофе и проверь мою машину. — Быть может, стоит вызвать такси? — осторожно спросил грек. — Я вижу, что вы прекрасно себя чувствуете, но надо ли рисковать? Сначала Вертаск хотел рявкнуть на лезущего не в свое дело слугу, но потом согласился с его словами. — Ты прав. Вызови такси. Через полтора часа я должен быть на Каменном острове. — Сию секунду, господин, — Аполлон поклонился и исчез. Дориан подошел к окну, хмуро взглянул на затянутое тучами небо. Жизнь уже совсем не радовала его. И в звонке Олега Повелитель вдруг начал видеть совсем не то, чем этот звонок, скорее всего, являлся. Конечно, тут же вспомнился тот факт, что с того дня, как осудили Стаса Ветровского, Черканов избегал встреч с Дорианом. Они вместе реализовали уже пять проектов, три из которых и сейчас работали, принося немалый доход, выраженный не только в денежном эквиваленте, но за все это время встречались партнеры всего три раза. Тогда почему сегодня Олег решил изменить выработавшейся за без малого год привычке? — Я буду сегодня особенно осторожен, — пообещал себе Повелитель, глядя в мокрое стекло.