Иная
Шрифт:
— Пора вставать, Ари, а то лошадей пропустим.
Кэтлин сказала, что уже достаточно хорошо меня изучила, чтобы не спрашивать, бывала ли я когда-нибудь на ипподроме.
— Спорим, ты и на велосипеде кататься не умеешь. Я права, мисс Уединенная жизнь?
— Прискорбно, по верно.
Утро выдалось ясное, но мои голые руки холодил туман. Мы торопливо шли по улице. В шесть утра там еще почти никого не было.
— В этом главная прелесть житья в Саратога-Спрингс, — сказала Кэтлин. — Вот увидишь.
Мы миновали несколько кварталов
— Беговая дорожка там. — Кэтлин махнула рукой в гущу тумана. — Здесь выгуливают лошадей.
Она подвела меня к белому забору. Там уже стояли несколько человек, потягивая кофе и явно чего-то ожидая.
Мы услышали их раньше, чем увидели. Мягкий стук копыт по дерну, словно приглушенная барабанная дробь, а затем из туманной дымки возникли и они, на полном скаку, с припавшими к их шеям жокеями. Две белые лошади, две потемнее промелькнули мимо нас и снова исчезли в тумане.
— Жалко, больше не видно, — сказала Кэтлин.
Я была слишком потрясена, чтобы возразить ей, что мимолетное появление лошадей куда волшебнее, чем их ясный и отчетливый вид. Возникла еще одна, она двигалась медленнее — белый туман расступился, обнажая гнедую красавицу с черной гривой. Ее наездник низко пригнулся и тихонько что-то напевал ей в ухо.
Мы с Кэтлин посмотрели друг на друга и улыбнулись.
— Это самый лучший подарок на день рождения, — сказала я ей.
К дому Макгарритов мы возвращались по траве мимо конюшен. Кэтлин рассказывала мне о мальчике, с которым у нее произошла стычка в школе, и тут я перестала слушать.
Кто-то наблюдал за мной. Я поняла это по покалыванию на коже.
Я оглянулась, но увидела только траву и туман.
— Что случилось? — спросила Кэтлин.
Голос ее звучал так встревоженно, что я скорчила ей рожу, и тогда она рассмеялась.
— Бежим! — предложила я.
И мы наперегонки понеслись к началу улицы. Ощущение пропало.
Позже в то же утро миссис Макгаррит повезла меня домой, и Кэтлин поехала с нами. Миссис Макги явно пересмотрела свой запрет, ибо сама осталась в машине и позволила Кэтлин помочь мне внести вещи в дом. В доме, как всегда, было прохладно, шторы на окнах задернуты для защиты от жары.
— У тебя столько места, — протянула Кэтлин, оглядывая мою комнату: бледно-голубые стены, обшитые панелями слоновой кости, лепнина на потолке, прибранные по сторонам окон темно-голубые бархатные занавеси. — И тебе не приходится ни с кем его делить. Даже собственная ванная!
Особенно ей поправилась моя прикроватная лампа с абажуром из пяти фарфоровых пластин. При выключенной лампе они напоминали комковатый творог. Но стоило зажечь свет, и на каждой пластинке оживало изображение птицы: голубой сойки, кардинала,
— Как это получается?
Я знала ответ, потому что много лет назад задала тот же вопрос отцу.
— Фарфор покрыт резьбой и раскрашен. Увидишь, если заглянешь под абажур.
— Нет, — сказала она. — Это волшебство. Я не хочу знать, как оно работает. — Она выключила лампу. — Везучая ты.
Я попыталась взглянуть на ситуацию ее глазами.
— Может, я в чем-то и везучая, но тебе живется гораздо веселее.
Это была простая истина. Она стиснула мою руку.
— Жаль, мы не сестры, — сказала она.
Мы как раз спускались, когда внизу проходил мой отец с книгой в руке. Он поднял на нас глаза.
— Какое облегчение, — сказал он. — Судя по звукам, наверху резвилось стадо слонов.
Он пожал Кэтлин руку. Она вытаращилась на него. Затем он продолжил прерванный путь, направляясь в библиотеку.
Мы пошли к выходу.
— Почему ты мне не говорила, что у тебя такой потрясный предок? — прошептала Кэтлин.
Я не нашлась с ответом.
— Как обидно, что у него волчанка. — Кэтлин открыла дверь и повернулась ко мне. — Он выглядит как рок-звезда. Наш папка выглядит как мясник, кем и является. Тебе во многом повезло, Ари.
Когда она ушла, дом показался мне больше, чем обычно. Я отправилась за папой в библиотеку. Он сидел за письменным столом и читал. Я смотрела на него: подбородок опирается на длинную, узкую кисть, красивые губы, всегда изогнутые в легком разочаровании, длинные темные ресницы. Да, отец у меня «потрясный». Я гадала, бывает ли ему одиноко.
— В чем дело, Ари? — спросил он, не поднимая глаз.
Голос негромкий и музыкальный, как всегда.
— Мне надо с тобой поговорить.
Он поднял подбородок и глаза.
— О чем?
Я набрала в грудь побольше воздуха.
— О велосипеде.
Сначала папа сказал, что подумает. Потом, несколько дней спустя, он сказал, что обсудил это с Деннисом, и Деннис счел, что двигательная активность пойдет мне на пользу.
— Я знаю, что ты растешь, — сказал он в тот день, когда мы отправились покупать велосипед, — и понимаю, что тебе нужна большая независимость. — Он глубоко вздохнул. — Я все понимаю, и все же мне очень трудно не стремиться удержать тебя дома, в безопасности.
Мы ехали в его старом черном «ягуаре» — редкий случай, скажу я вам. Отец пользовался этой машиной от силы раз в месяц и почти никогда не брал меня с собой.
В тот теплый июльский день на папе был его обычный черный костюм — как он объяснил, когда я спросила, почему он никогда не ходит по магазинам, костюмы и сорочки ему шили в Лондоне, — широкополая шляпа для защиты от солнца, темные очки, перчатки и шарф. Другой выглядел бы в подобном наряде нелепо, но отец был воплощением элегантности.